Один из величайших грехов советского периода – попытка превратить марксизм в «позитивную религию». Я не разделяю в полном объёме взгляды Алексея Фёдоровича Лосева. Правый христианский платонизм кажется мне разновидностью обскурантизма. Но если из вышедшей в 1931 году первой крупной работы Лосева «Диалектика мифа» удалить политическую ангажированность, её можно рассматривать как весьма своевременное предупреждение. Ведь именно с середины 20-х по начало 30-х годов советская власть, уже подверженная перерождению, планомерно взялась за выполнение одной весьма неоднозначной цели, о каковой многие, кто стоял у её истоков, даже не помышляли…
Тень науки
Со второй половины XIX века образованным европейцам начало казаться, что изменившая за одно столетие весь окружающий его мир наука способна окончательно занять место обветшавшей и скомпрометировавшей себя религии, ибо она лучше любой религии может ответить на самые главные вопросы жизни. Даже если не может сейчас, то обязательно ответит завтра, когда на основании теорий Дарвина, Эдисона, Ламарка и Менделеева вырастет нечто, против чего любой скепсис будет бессилен. Это была не пустая иллюзия обывателя. Открытие и познание того, что прежде казалось невероятным, того, для описания чего у обывателя не было ни достаточной фантазии, ни языка, выразилось, с одной стороны, в преждевременном восторге, с другой – в утрировании научных открытий. Джеймс Джордж Фрэзер не зря сравнивал научное сознание с сознанием магическим. Это было очень верное как по сути, так и для описания настроений времени сравнение. Ведь с открытием парового двигателя, электричества, механизмов эволюции и новых лекарств, человек будто получил заветную волшебную палочку, с помощью которой он мог повелевать враждебной ему природой.
Если для важных учёных сходство магии и науки было всего лишь выводом из стремлений человека, каковые, будучи сформулированы в прошлом, в настоящем обретали воплощение, то в обывателе оно проявлялось более прямолинейно. Человек переломной эпохи, конца XIX – начала XX века, простой как три копейки и утративший веру в трансцендентное, находился в поиске того, что могло бы заменить собой религию. В столицах процветали спиритические клубы и теософские общества. В научной среде возродилось учение Иммануила Канта, но на этот раз с явной печатью атеистического морализма. Одновременно обрело популярность учение Фридриха Ницше, отрицавшего какой-либо морализм и требовавшего заменить «ветхого бога» вечно юным сверхчеловеком. Все эти интеллектуальные движения вольно или невольно ставили задачей взять под контроль остатки религиозного чувства и адаптировать их к современности.
Более всего религиозному душку в то время сопротивлялись левые: социалисты, марксисты и анархисты. Первые зачастую осторожничали, часто заигрывали с религией, искали в христианстве оправдания отстаиваемым ими экономическим и политическим преобразованиям. Последние безоговорочно отрицали религию, считая её, как и государство, средством угнетения личности, с которым, как и с государством, церемониться не стоит. А вот позиции марксистов насчёт религии отличались занятной двусмысленностью, каковую, однако, сами марксисты то убеждённо, а то стыдливо пытались отрицать. Ещё Энгельс, столкнувшись с догматическими последователями Маркса, с горечью назвал их «попами Марксова прихода». Можно оценивать это высказывание как обычный сарказм, но если как следует проанализировать те мировоззренческие категории, которые встречаются с завидной регулярностью среди марксистов-догматиков, то такая оценка уже не покажется поверхностной. Во-первых, очевидно, что марксист-догматик видит в марксизме не только и не столько социально-экономическое и философское учение, сколько некий источник абсолютной истины, каковой не имеет альтернативы и не может быть подвергнут глубокой критике. Во-вторых, марксистское учение в кругу догматиков перестаёт быть соотнесённым непосредственно с социально-экономической тематикой, оно обретает черты схоластики, то есть вместо предмета во главе становится терминология. То или иное отношение термина к предмету делается основанием дискуссии, при этом термин фигурирует как нечто безусловное, а предмет обусловливается им в зависимости от контекста. В-третьих, марксисты-догматики склонны к метафизическим конструкциям, что по существу противоречит духу марксовой диалектики. Так выводы Маркса, или же в той или иной степени происходящие из них теоретизирования своих вожаков, они воспринимают не как нечто относительное, потенциально опровержимое в условиях иных исторических реалий, а как нечто безусловное, недоступное критике и постоянное. При наличии присутствующих наравне с ними иных точек зрения, марксисты-догматики склонны вести себя как закрытая группа, агрессивно реагирующая на всякое вмешательство извне. В тех же ситуациях, когда догматикам удаётся сделаться доминирующей силой, агрессия нередко развивается в террор, обыкновенно принимающий явно иррациональный, скорее религиозный, нежели политический характер.
Многие возразят мне, что то же самое можно обнаружить не только в догматическом марксизме, но и в любом закрытом сообществе, фундированном узкими интересами. Всё верно, но далеко не любое такое сообщество способно из круга маргиналов сделаться подобием религиозного движения. Для этого необходима определённая конъюнктура, такое сочетание обстоятельств, которое могло бы дать толчок для развития кружка убеждённых в своей абсолютной правоте единомышленников в религию с иерархией и катехизисом. С учётом сказанного выше о духовном состоянии европейского общества к концу XIX столетия, становится вполне очевидно, что «религиозные» тенденции внутри марксизма не были ни обычной аберрацией, ни плодом исключительно внутриполитических столкновений. Они оказались той мрачной тенью, каковая росла вместе с самим учением. Они были тёмным двойником марксова скепсиса, насмешкой над попыткой выдающегося немецкого философа предельно критически взглянуть на определяющие человеческую историю процессы.
Искания богостроителей
В русском марксизме, так же как и во всей российской общественной публицистике на рубеже двух столетий, многие проблемы и конфликты европейской мысли отражались с особенной остротой. Неслучайно, что в тот самый период, когда Европа только поставила вопрос о переходе традиционных функций религии к философии и науке, русская интеллигенция билась в богоискательском исступлении. Казалось бы, мистические поиски русских интеллигентов есть во всём противоположность идее позитивной религии или безбожной мистерии. Но опять же – так кажется лишь на первый взгляд. Нельзя списывать со счетов два важных влияния на поколение 80-90-х годов XIX столетия. Во-первых, влияние Фридриха Ницше, сопутствующее религиозным поискам русских мистиков, а зачастую подстёгивающее их. Во-вторых, религиозным поискам «Серебряного века» непосредственно предшествовало увлечение идеями Огюста Конта, одного из создателей современной социологической науки, автора термина «социология». Однако, говоря о социологии, он имел в виду совсем не науку об обществе, социология Огюста Конта – это учение о позитивной религии. Конт констатировал кризис современных религиозных систем, в частности кризис христианской теологии, и предложил им на замену универсальную религиозную систему – религию без бога, религию науки. Влияние Огюста Конта, кстати, прослеживается в русском космизме. «Общее дело» Николая Фёдорова, к примеру, во многом пересекается с контовской социологией.
Нельзя не отметить влияние Конта на так называемое богостроительство, попытку части левой интеллигенции превратить рабочее движение в ядро новой религии. В основе этого оригинального проекта будущего наркома просвещения Анатолия Луначарского, великого Максима Горького и большевика Владимира Базарова находилось желание свести религиозные поиски русской интеллигенции с революционным движением в одной точке – в новой религии, берущей в равной степени начало из социально осмысленного христианства и из материализма. Эту задачу несколько раньше ставил перед собой другой видный марксист начала XX века – Николай Бердяев. Он, будучи очевидцем событий 1905 года, отмечал разделение русской интеллигенции на новую – захваченную тенденциями модернизма, религиозными поисками и ориентированную на литературное творчество, и старую – наследницу народнических традиций, чуждую эстетства и изысканности. Именно вторая была одной из главных движущих сил в революции, в то время как первая лишь заигрывала с радикальными идеями современности. Бердяев отмечал, что создавшееся разделение чревато тяжёлыми последствиями в будущем, тотальным расколом русской мысли и жизни. По мысли Бердяева, для устранения этого раскола, необходимо наводить мосты между двумя интеллектуальными полюсами. К конкретной деятельности на этом поприще Бердяев пытался приступить через редактируемый им и Сергеем Булгаковым журнал «Вопросы жизни», но эта попытка обернулась неудачей. Если к началу буржуазной революции 1905 года взгляды Бердяева всё ещё колебались между позитивизмом и идеализмом, то после её поражения Бердяев однозначно встал на сторону последнего. В отличие от Бердяева, богостроители не пытались искать диалог с богоискательской интеллигенцией, так называемыми религиозными декадентами. В свою очередь богоискатели попытались сделаться на той же почве альтернативой богостроителям. Более того, если от споров с материалистами богостроители старались устраняться по возможности, то полемика с религиозными идеалистами была для них одной из первоочередных задач, в ней богостроительство оформилось как оригинальное мыслительное течение.
Необходимо в защиту богостроителей так же сказать, что их взгляды вовсе не были порождением того самого поповства, о котором говорил Энгельс. Богостроители стремились не к суровому сохранению марксистских догматов, а к их творческому развитию в условиях специфической интеллектуальной обстановки. Богостроительство было не чуждо эклектизма, но в нём оно не пыталось зайти настолько далеко, чтобы оторваться от марксизма и обособиться в отдельное движение. От Конта, помимо признания необходимости позитивного эквивалента религии, они так же взяли идею о замещении трансцендентного божества неким, с одной стороны, в достаточной мере абстрактным, с другой – столь же материальным объектом. Если Конт предлагал почитать землю и человечество, то богостроители провозглашали культ революционного рабочего, находящегося в авангарде прогресса. В каком-то смысле, взгляды богостроителей были своеобразным синтезом левого и правого гегельянства: с одной стороны, мировой дух для них воплощался в символической фигуре, с другой – эта символическая фигура наделалась лишь внешними атрибутами божественности, но ни в коей мере не была ни теистическим, ни пантеистическим божеством.
Конец богостроительства был спровоцирован тем, что из обоих лагерей российской социал-демократии, со стороны лидеров большевизма и меньшевизма, Ленина и Плеханова, тенденции к реанимации религии в рамках рабочего движения подверглись строгому осуждению. Ленин характеризовал богостроительство как «мерзкое заигрывание с боженькой», а Плеханов назвал его «течением, порывающим с основами марксизма». К началу Октябрьской революции богостроительство воспринималось в революционном движении как один из многих неудачных экспериментов. Жёсткая установка на диалектический материализм и атеизм, принятая большевиками после Октябрьской революции в качестве официальной политики, казалось, навсегда похоронила мысль о союзе позитивной религии с марксизмом.
Старая истина предупреждает нас, что трагедии повторяются в фарсе, а нередко актуальные и своеобычные теории оборачиваются уродливым и банальным воплощением на практике. Победивший в партийной борьбе Иосиф Сталин, в прошлом ученик духовной семинарии, может быть, проницательнее многих уловил только наметившуюся в 20-е годы сакрализацию марксистского учения. Можно долго рассуждать о том, что стало началом такой тенденции. Среди ярких и пока ещё относительно безобидных проявлений её можно припомнить и портретики Маркса на месте иконок, что так смущало вернувшегося в родное село Сергея Есенина, и создание мавзолея с нетленными мощами Ильича и возрождение почти исключённого из повседневной речи слова «вождь». Но все это было лишь логичным выводом из состояния, в котором скомпрометированное традиционными конфессиями религиозное чувство искало новые формы. Формы могли быть более строгими или более условными, важно было лишь сохранять видимую дистанцию по отношению к прошлому и при этом всё время следовать его опыту. Сталин, превративший Коминтерн в средство борьбы с политическими противниками за рубежом, выдававший собственную единоличную диктатуру за диктатуру пролетариата и пользовавшийся революционной интернационалистской риторикой для ввода войск в Прибалтику и Польшу по пакту Молотова-Риббентропа, явственно чувствовал опасность социалистического эксперимента для своего политического авторитета, поэтому он всячески уводил марксизм из области прикладного применения в область отвлечённого теоретизирования. Именно в ней, теряя связь с реальной картиной социально-экономических отношений, марксизм из идеологического оружия пролетариата делался оболочкой для позитивной религии.
Совковые барабашки и красный нью-эйдж
Вместе с окончательным затуханием режима, а именно с началом брежневского застоя, превращённый в позитивную религию официальный марксизм-ленинизм всё более стал восприниматься советским обывателем как суеверие. К перестройке красные флаги с золотыми серпом и молотом и портреты Ленина заняли место на сувенирных лотках рядом с матрёшками и балалайками. Уничтожив потенцию революционного преобразования, советская позитивная религия, вместе с ослаблением обожествляемого ею режима, стала чем-то, что уже не могло ни увлечь кого бы то ни было, ни кому бы то ни было помешать жить так, как хочется. В каком-то смысле, она повторила в более кратком временном промежутке историю древнеримского культа – первой известной позитивной религии. Символы советского прошлого стали восприниматься исключительно внешне, как форма, в каковую можно было равно обрядить и почтенную ветеранку, и соблазнительную стриптизёршу. Именно такая профанация дала возможность Геннадию Зюганову, Сергею Кургиняну и прочим «красным патриотам» под видом социализма маскировать реакцию. Изначально дистанцирующаяся равно и от революции, и от консерватизма, советская позитивная религия, сделавшись набором совковых суеверий, становится так же оболочкой для реваншистской демагогии. Консерватизм, всегда обращённый на агрессивное отстаивание прошлого перед будущим и настоящим, находя в прошлом обломки чего-то эффектного, чем бы это прежде ни было, приспосабливает их для своей повестки дня — при этом, естественно, эти обломки не способны всерьёз повлиять на неё, и служат ей всего лишь частью масштабных декораций. Примечательно, что германские ультраправые с восхищением отзываются о ГДР, а наследники «Скрещённых стрел» в Венгрии при всём присущем им исторически радикальном антикоммунизме не без симпатии говорят о гуляш-социализме Яноша Кадара.
Если брать сталинизм как таковой, то есть попытку так или иначе запечатлеть официальную идеологию Советского Союза в кровавом рассвете тридцатых, необходимо отметить типично сектантскую сущность движений, выступающих под его лозунгами. Для типичного сталиниста, если он всё же не отрекается от фундаментальных установок марксистского учения, характерно всё то, что обыкновенно связывается меткой характеристикой Энгельса. Типичный сталинист долго и упорно будет рассказывать вам о диалектическом материализме, при этом в оценке исторических событий сталинского периода или политических произведений самого Сталина не будет ни грамма главного компонента диалектического мышления – критики. Сталинист, в том случае, если вы не согласитесь с ним, объявит ваши взгляды мелкобуржуазными, при этом мелкобуржуазность будет здесь не характеристикой классовой сущности ваших убеждений, а почти синонимом слова «ересь». Сам сталинист, безусловно, объявит себя выразителем классовой марксисткой позиции, при этом вовсе не важно, что на этот счёт писал сам Маркс, и тем более не имеет значения, что это заявление аналогично не анализу идеологических установок с точки зрения социально-экономических тенденций современности, а скорее византийскому девизу «Nobiscum Deus». Следует также отметить, что во многих серьёзных событиях в мировой экономике или политике, в частности, в финансовых кризисах и региональных войнах, сталинисты почти всегда ищут зачаток падения капиталистической системы, тем самым отвергая аналитику ради эсхатологии. Очень часто сталинизм, даже сохранивший тесную связь с марксизмом, пытается заигрывать с патриотическими и религиозными настроениями. Из всех левых движений именно сталинисты склонны к откровенной апологии государства, и именно сталинисты более остальных склонны сглаживать противоречия между революционным движением и традиционными религиозными конфессиями. Налицо явное пренебрежение к многолетнему опыту классовой борьбы во всём мире.
Но не только сталинизм являет собой воплощение неосознанной позитивной религиозности. Родившиеся из стихии 1968 года «новые левые» и их многочисленные наследники зачастую показывают достаточно отчётливые симптомы религиозного восприятия революционной социалистической теории. Более того, учитывая крепкую связь этих движений с интеллигенцией и богемой, латентная религиозность среди них порой обретает вполне осязаемую невнятно-идеалистическую плоть. Причиной тому являются типичные для левацких кругов потуги переосмыслить Маркса в духе той или иной интеллектуальной моды. Здесь леваки как будто представляют собой противоположность вульгарной статичности сталинистов. Однако проблема в том, что их переосмысление, как правило, поверхностно и тенденциозно. Вместе с водой они выплёскивают и ребёнка, исключительно желая приспособить левую идею к сиюминутным пристрастиям склонного к показному бунтарству мелкобуржуазного интеллигента. Далее идут типичные и самые явные признаки некритического отношения к своим убеждениям: разделение окружающего мира на «своих» и «чужих» по весьма спорным критериям, жёсткое неприятие противоположной позиции, смутная апологетическая демагогия, сакрализация определённых терминов или же идеологических установок. Если сталинист, к примеру, с пеной у рта будет доказывать вам, что только через доведённую до антиутопического абсурда государственность возможно построение бесклассового общества, основанного на самоуправлении, нынешний «антиавторитарный левый» в столь же истерической манере будет убеждать вас в необходимости переориентации революционной работы с рабочего класса на активных маргиналов из интеллигенции, иммигрантов и ЛГБТ. Однако, если сталинист в случае противодействия его аргументам, охарактеризует вас как «мелкобуржуазного ревизиониста», то интеллектуал-левак назовёт вас шовинистом, сексистом, а то и в фашисты зачислит. Сходство тут прослеживается так же и в том, что оба любой ценой будут убеждать вас в своей правоте. И не только вас. И та, и другая сторона мыслит сделать из своих воззрений безоговорочную истину для всего человечества, причём далеко не всегда исключая силовой вариант. Многие антиавторитарные левые, несмотря на антиавторитарность, полагают добиться толерантности и мультикультурализма с помощью агрессивных полицейских мер, собственно, ровно так же, как мечтают устроить социализм их авторитарные оппоненты. Разница между сталинистами и наследниками «новых левых», по сути, лишь в том, что, если у первых религиозность реализуется через блуждание в магических формулах всеобщего счастья – формализованной марксисткой терминологии — то вторые часто разбавляют свою революционность поверхностным идеализмом, как правило, различными заимствованиями из нью-эйджа.
Суть обоих крайностей – в подмене идеологических задач религиозной догматикой, суть же этой подмены в том, что в силу тех или иных обстоятельств критическое мышление – фундамент радикальности, ограничивается категориями, инспирированными не объективными факторами, но некоей конъюнктурой. Поэтому единственное средство вырваться из этого порочного круга – оценивать явления и события, ориентируясь не на позиции замкнутых кружков, тусовок или каких-то «моральных авторитетов», а исключительно на их причины и следствия, оценивая таковые прежде всего в социально-экономическом отношении. Ведь только экономика может дать нам чёткое представление о подноготной современного (то бишь капиталистического) классового общества. Все мы, если хотим быть радикалами не на словах, но на деле, должны сделаться настолько скептиками и нигилистами, насколько нас желают подчинить мифам, иллюзиям и фикциям.
