Иннокентий СУРГУЧЁВ. Окраина

Большую часть своей жизни я прожил на окраине. Я всегда с завистью смотрел на тех, кто живёт в центре, даже если то были не очень богатые люди. Причиной этому, наверное, то, что именно в центре мне мерещилась самая настоящая жизнь, наполненная красками и азартом. Поэтому те, кто был всё время рядом с этой жизнью, чудились мне необыкновенными счастливчиками, которым стоит лишь выйти на улицу, чтобы наполнить чем-то новым своё существование.

Должен признать, я был не справедлив. Нет, дело не в том, что центр живёт скучно и глухо, что те, кому повезло обитать там, на самом деле влачат жалкое существование, столь же убогое, как и люди на окраине. Здесь я не ошибся, так как сейчас, имея жильё в центре, можно неплохо существовать, сдавая его в аренду. Я был прав насчёт центра, но заблуждался насчёт окраины. Если приглядеться, мир здесь не так уныл и бездарен, как кажется сперва. Если ты только-только сравниваешь наиболее богатые районы, как правило, располагающиеся в центре мегаполиса, с наиболее бедными, находящимися на окраине, то разница конечно бьёт в глаза и ослепляет: первое ты наблюдаешь лишь в белом свете, а второе исключительно в чёрном. Но если забыть о мишуре, можно отыскать много удивительного и на окраине. При этом, конечно, забывать о том, что это не центр, не стоит. Окраины раскрывают свою красоту только тем, кто готов терпеть их уродство.

Здесь всё иначе, чем в центре. Окраина более приспособлена для сна, чем для работы, поэтому тут много маленьких магазинчиков, где под вечер можно затовариться алкоголем, и совсем мало культурных учреждений. Если же речь идёт о такой окраине, что ко всему же ещё и удалена от метро, то тут в иные часы и вовсе кажется, будто вся жизнь человека затесалась где-то между ежедневной работой, которая существует где-то там, далеко от дома, и сном, обязательным после полуночи. Жизнь эта пахнет отечественным пивом и водкой. В ней есть место ужину, но нет места размышлению.

Но не всё так скверно. Если тебе выпадает удача отвлечься ненадолго от работы, алкоголя и сна, атмосфера окраины современного мегаполиса может натолкнуть тебя на глубокие размышления. Главное отличие от центра тут в том, что, если в центре духовная жизнь превращается в  рынок  имён и образов, где ты вправе за некоторую плату выбрать себе объект для размышлений, будь то какой-нибудь новый фильм, спектакль, мюзикл, концерт или новая выставка современного и не очень искусства, на окраине таким объектом делается сама жизнь и ты сам, как её часть. На окраине тебе бесплатно даются к осмыслению столь сложные комбинации и сюжеты, какие вряд ли бы смог придумать самый талантливый современный художник или драматург. На окраине ты оказываешься один на один с бытием, и оно приглашает тебя к диалогу.

Разрушенные заводы, измученные лица стариков, дети, проводящие время в уличных разборках, всё время спешащие куда-то обыватели – вот она, безыскусная повседневность как она есть. Если ты устал от повседневности и хочешь чего-то красочного и внешнего, то прелесть окраины не для тебя. Её жестокие краски отпугнут тебя, а глубина покажется мрачным дном мирового океана, куда изредка проникает свет от прожекторов подводных лодок. Но если тебе мало пустого отстранения от повседневности, игнорирования её, то окраина — это то самое место, где ты можешь обрести новое понимание себя и своей роли в обществе.

Ты должен признать, что помимо заоблачных мечтаний у тебя есть ещё некая обычная жизнь, в каковой ты всего лишь маленький человек. Признав это, ты уже имеешь шанс это понять, а понимание даёт шанс к преодолению, открывает новые перспективы там, где ты всегда есть, но никогда не сознаёшь себя.

Московские окраины — тема вовсе отдельная. Москва очень богатый город, в сравнении с небогатой Россией, но московские окраины, те из них особенно, где годами только проектируются станции метро — это скорее Россия, нежели полумифическая Москва. Здесь возникает особая тональность во взаимоотношениях между людьми, ибо рядом с устоявшимися стереотипами существуют их фактические опровержения.

Окраины Москвы — рассадник межнациональной напряжённости, но тут же можно увидеть, как русский юноша флиртует с девушкой кавказской наружности. Конечно, кавказские юноши более внимательны к русским девушкам, но это чаще всего вызвано доступностью последних, а вот когда целуются или флиртуют русский парень и юная азербайджанка, можно говорить о некоем подобии межнационального диалога. Говорить то можно, но со скидкой на то, что этот самый русский Ромео сегодня может  флиртовать с черноокой Джульетой, а  завтра биться насмерть с её братом в очередной уличной схватке. И знаете, здесь есть своя романтика, не очевидная поклонникам артхаусного кино и рассуждений о толерантности, но осязаемая тут как нечто живое, нечто, что даже в роли наблюдателя принимаешь близко к сердцу.

Кроме любви тут случаются и иные развлечения. Чаще всего, они связаны либо с дружескими встречами после работы, либо припадками аутизма в отсутствии работы.

На окраине Москвы частенько можно встретить очередного вчерашнего менеджера или администратора, который теперь по каким-то причинам желает устроиться продавцом или же грузчиком. Как правило, эти люди жестоки к себе и к своей прошлой жизни. Ни от кого я не слышал столь жёстких высказываний в адрес института семьи и брака, как от благополучных отцов и мужей в недалёком прошлом, а в настоящем — одиноких неудачников, едва способных справиться с коммунальными платежами. Создавалось впечатление, что неудачники знают о человечестве что-то такое, что само оно осознаёт очень туманно, прежде всего, в силу лицемерия, и никогда, опять же из-за лицемерия, оно не найдёт в себе силы заявить об этом. А вот неудачники, выбитые за рамки приличий, почему-то открыто об этом говорят и всё очень хорошо понимают.

Неудачники вообще характерные собеседники здесь. А ещё тут можно встретить тех, кто несмотря ни на что, продолжают надеется на чудо. Это обычно ещё достаточно молодые люди, от неудачников они держатся в стороне, равно как от серой массы, наполняющей улицы с утра и вечером. Я почему-то либо жутко не люблю таких, любо весьма таким сочувствую. Мечтательность хороша, но их мечтательность есть замена жизни постоянным ожиданием. Среди молодёжи, что в 2011-м и в 2012 годах выходила на массовые митинги за «честные выборы»,  встречалось немало этих мечтателей с окраин. Не отпускало чувство, что они — лишние в протесте. Они, в отличие от обычных московских обывателей, которые требовали банальных социальных и политических гарантий на тех митингах, как будто вообще ничего не требовали. Ими руководил внутренний дискомфорт, ведь их представление об идеальной жизни, сформированное под влиянием западной массовой культуры, не отвечало российской действительности. Многие из них делались «хипстерами». Внешняя сторона жизни была для них всегда более осязаема, чем потаённый мир социально-экономических и культурных противоречий. При этом только в них жил здоровый энтузиазм. За это я ценю мечтателей, но их энтузиазм не имеет определённой цели, а сами они склонны к рефлексии. Он как розовый  румянец на бессмысленном лице молодого балбеса.

Мечтатели — наиболее часто встречаемая публика в ночном метро. Они небольшими кучками едут из гламурного центра в свои скучные квартирки. На лицах их присутствует одновременно печаль от того, что социальное положение мешает им сделаться полноправными участниками модных вечеринок и посетителями дорогих клубов, и радость за то, что где-то собираются модные вечеринки и до утра шумят дорогие клубы. Мечтатели не хотят жить тем, что есть, они хотят жить тем, что недоступно им.  Есть в этом злая насмешка над христианским и неоплатоническим аскетизмом. Ими подразумевается  не единство с Абсолютным Разумом или Первоединым Благом, а  банальное желание достичь социального благополучия, слиться с кучкой светлячков, мерцающих среди каменных и стеклянно-бетонных чащ большого города.

Мечтатели и неудачники — два полюса повседневности на окраине. Большая часть неудачников — это уже относительно зрелые люди, что выросли в сложную эпоху 90-х — начала 2000-х, они умеют жить рядом со своими неудачами, так их воспитала эпоха. А вот мечтатели всегда молоды, они объявились в середине и конце 2000-х, в тот период, когда постсоветская мелкая буржуазия заразилась лёгким оптимизмом из-за высоких цен на нефть.

Мечтатели — дети мелкой буржуазии, отчасти пролетариата, который в ту эпоху тоже был поражён иллюзией стабильности. Их агрессивно-наивная вера в гламур  — продолжение мещанских фантазий их родителей, только те искали уюта, а эти хотят сладкой жизни. Окраина уже победила их, против неё они беспомощны даже сейчас, когда молодость убеждает их в обратном. Своё поражение они будут переживать тяжелее старых неудачников. Их старость будет более седой и вялой. Но, вероятно, многие из них так никогда и не поймут, что проиграли. Не захотят понимать.

Утро на окраине — это движение к одной точке — к центру. Из густонаселённых спальных районов к центральным улицам движутся огромные людские потоки. Чем ближе то или иное место к центру, тем более на нём оседает людей. Эти люди мечутся, точно они были оторваны не от каждодневного сна, а от райских чертогов. Словно они и не люди вовсе, привычные к суете, но всполошённые ангелы. Есть что-то грандиозное и сказочное в пробуждении города. В такие моменты понимаешь, что всё в этом мире немного не так, как должно быть. Что могло бы быть лучше, но всё упорно довольствуются синицей в руках. Люди не могут даже подумать о журавле в небе. В небе у них всё та же синица, только чуть более жирная.

Окраина — лучшая метафора для фантасмагории современности. Шик здесь возможен, но он всегда чужой и всегда где-то вне обычной жизни. А что есть обычная жизнь на окраине? Можно сказать, что она есть неутолимая жажда чего-то. Снова мечтатели и неудачники, но их неудовлетворённость слишком лёгко поддаётся вербализации. Интересней то, что почти невыразимо.

Когда идёшь по вечерним улицам в Бутово или Новокосино, когда разглядываешь усталыми глазами их очертания, иногда почти проваливающиеся в сумрак, замечаешь, что являющиеся взору предметы, точно связанны между собой запахами домашней еды, гулом машин и людскими криками. Особенно так бывает весной, когда окраины немного оживают после зимнего молчания. Чувствуется, что весь этот громоздкий, из-за безликих и высоких зданий, и несколько неуклюжий мир обречён на второстепенность. Ему это не нравится, никто не хочет быть вторым, но первому миру совершенно чужда его нелепо-уютная суть. А в зимнее молчание окраины — точно уступка первому миру. Окраина устаёт воевать. Метели и морозы смиряют её недовольство, обращая протест в запустение.

Всё это не просто причудливый мир, нет здесь наигранной поэзии. Зато много людского отчаяния, которое у кого-то растворяется в водке, а у кого-то в тревожных ночных кошмарах. Помню одного человека, старого знакомого, которого часто преследовал один и тот же сон: он просыпается на рассвете и вместе с алеющим небосклоном ему открывается мир, что стал немного другим. Он счастлив. Он выходит из дома и идёт на прогулку. Все дороги и места ему знакомы. Сначала это радует, но потом начинает раздражать. Поэтому он едет смотреть на городские достопримечательности, он ведь их почти никогда не разглядывал вплотную, они были вне его мира. Но объехав весь город на метро, он понимает, что нет ничего, что не копировало бы его родной район. Всё одинаково знакомо и уныло. Вот он бежит из города, но нигде в мире более нет места, что отличалось бы от его района. Другого мира нет, есть лишь тот, которым ты жил всегда – мир окраины.

Всякое место на земле желает когда-нибудь стать метрополией, культурной и деловой сердцевиной. Наполниться удивлёнными и радостными людьми, своими красотами спасать несчастных от обречённости. Вот почему окраины мегаполисов в России так угнетающе серы и так поразительно оживлённы — они вынуждены быть средоточием обречённости, но обречённости они не хотят. Серая оживлённость — это бунт. Бунт не самого ландшафта, не местности как такой (не будем играть в болтливых мистиков), но живущих там людей — окраинных людей. Большой стихийный и безмолвный бунт.

Серая оживлённость — это агрессия прежде всего. Меня пугает агрессия окраины. Я не могу принять бандитизм и бытовое насилие, но в этом уродстве есть своя правда — правда бунта. Иногда кажется, что если бы весь этот стихийно-бессмысленный страшный мир обрёл вектор, раскрыл бы своего подлинного врага и ощетинился против него, многое действительно бы изменилось к лучшему. Поэтому больше боишься не нарастания озлобленности на окраинах, а того, что эта озлобленность всегда будет безъязыкой и слепой.

Сайт Васи Ложкина