Продолжение цикла статей о футуризме «Как футуристы заглядывали в будущее»
«Мы будем воспевать огромные толпы, возбуждённые работой, удовольствием и бунтом; мы будем воспевать многоцветные, многозвучные приливы революции в современных столицах; мы будем воспевать дрожь и ночной жар арсеналов и верфей, освещённых электрическими лунами; жадные железнодорожные вокзалы, поглощающие змей, разодетых в перья из дыма; фабрики, подвешенные к облакам кривыми струями дыма; мосты, подобно гигантским гимнастам, оседлавшие реки и сверкающие на солнце блеском ножей; пытливые пароходы, пытающиеся проникнуть за горизонт; неутомимые паровозы, чьи колеса стучат по рельсам, словно подковы огромных стальных лошадей, обузданных трубами; и стройное звено самолётов, чьи пропеллеры, словно транспаранты, шелестят на ветру и, как восторженные зрители, шумом выражают своё одобрение», — так заканчивается «Манифест футуризма» Филиппо Томмазо Маринетти.
В этом одном абзаце заключена вся политическая матрица идеологий эпохи модерна: индустриализм порождает толпы, «возбуждённые работой», а сами толпы потом творят бунт и революции «в современных столицах». Для футуристов характерно восприятие индустрии как живого существа, а точнее — как некой сверхчеловеческой сущности, которая определяет жизнь простого человека, задавая направление её развития.
Одним из первых так стал воспринимать индустрию французский писатель итальянского происхождения Эмиль Золя. Вот, например, как он описывает металлургический завод «Бездна» в романе «Труд»: «Под смятенно бегущими траурными тучами “Бездна” простирала мрачное скопище своих корпусов и навесов. Подобно возникшему из-под земли чудовищу, завод мало-помалу всё дальше раздвигал крыши своего городка, распространялся во всех направлениях; по их цвету можно было угадать последовательность постройки зданий. Теперь завод занимал несколько гектаров; он насчитывал тысячу рабочих. Высокие синеватые шиферные крыши обширных цехов с двустворчатыми окнами поднимались над старыми, почерневшими черепицами ранних, гораздо более скромных строений. Над ними выступала чреда гигантских ульев-печей для цементовки металла. Дальше виднелась высокая, двадцатичетырёхметровая башня, она служила для закалки стали: там крупнокалиберные чушки с маху погружались стоймя в бак с нефтью. Ещё выше дымились трубы всевозможных размеров, целый лес труб, дышавший сажей, которая смешивалась с летучей сажей туч; тонкие паровые отводы выбрасывали через равномерные промежутки времени белые султаны своих свистящих выдыханий.
Эти беспрерывно исходившие от завода пар и пыль, подобные испарениям пота, казались дыханием чудовища. Слышались содрогание его органов, толчки и рокот его усилий, стук машин, чёткие удары молотов-ковачей и равномерно тяжёлые, звучащие, как колокол, удары молотов-толкачей, от которых дрожала земля. От края дороги, из глубины небольшого, напоминавшего погреб строения, где ковал железо первый Кюриньон, доносился громкий, неистовый перестук двух молотов: казалось, там бьётся пульс колосса, все печи которого пылали, пожирая жизни».
Золя находился под влиянием романтизма XIX века, на который пришёлся расцвет его творчества. Он любовался величием индустрии. Но для него она была порождением человека, направленным против человеческой природы. Футуристы же были людьми другого поколения — поколения, в жизнь которого вошла скорость. Путь из пункта А в пункт Б требовал теперь гораздо меньше времени. И произошло это благодаря индустрии. Футуристы видели, что индустрия породила новый тип человеческой личности, которая во всём проявляет себя иначе, чем личность ветхая. Главное, что эта личность, этот новый человек живёт в совсем другом ритме, чем его отцы и деды, и ритм этот задаёт индустрия. «Мы уже живём в абсолюте, потому что мы создали вечную, вездесущую скорость», — возвещал Маринетти.
В начале 30-х ритм индустриальной эпохи подвигнет немецкого мыслителя Эрнста Юнгера на написание работы «Рабочий. Господство и гештальт». «Темп работы — это удар кулака, биение мыслей и сердца, работа — это жизнь днём и ночью, наука, любовь, искусство, вера, культ, война; работа — это колебания атома и сила, которая движет звёздами и солнечными системами», — поэтизировал Юнгер, используя те же образы, что и футуристы. Юнгер поясняет, что «пространство работы не ограничено» — «рабочий день охватывает 24 часа». И противоположностью работы не является покой или отдых. Отдых — это тоже работа, когда он выражается в занятии спортом или поездке за город на велосипедах.
В футуристической философии Маринетти техницизм весьма оригинально переплетался с мистицизмом. «Когда будет покончено с логикой, возникнет интуитивная психология материи, — говорил Маринетти. — Я хотел разбудить её в вас и вызвать отвращение к разуму. В человеке засела неодолимая неприязнь к железному мотору. Примирить их может только интуиция, но не разум. Кончилось господство человека. Наступает век техники! Но что могут учёные, кроме физических формул и химических реакций? А мы сначала познакомимся с техникой, потом подружимся с ней и подготовим появление механического человека в комплексе с запчастями». Ставка на интуицию — это влияние философии Анри Бергсона, но всё остальное — это новое слово.
Маринетти видел идеального человека будущего сросшимся с машиной. «На наших глазах рождается новый кентавр — человек на мотоцикле, — а первые ангелы взмывают в небо на крыльях аэропланов», — писал он. Этот новый кентавр проявлял «любовь к опасности, привычку к энергии и бесстрашию». Маринетти превозносил «великую новую идею современной жизни — идею механической красоты», прославлял любовь к машине, «пылающую на щеках механиков-машинистов, обожжённых и перепачканных углём».
Нельзя не отметить, что в 20-30-е годы те же образы, те же мотивы о преодолении человеком пространства и времени с помощью техники, прежде всего авиации, о сращивании человека и машины будут использоваться в советском песенном искусстве.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор,
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца — пламенный мотор», — поётся, например, в советском «Авиамарше», написанном на стихи Павла Германа в начале 20-х.
А вот как рисовал Маринетти будущее Италии: «Посредством сети металлических канатов сила морей поднимается до гребня гор и концентрируется в огромных клетках железа, грозных аккумуляторах, грозных нервных центрах, распределённых по спинному и горному хребту Италии. Энергия отдалённых ветров и волнений моря, превращённая человеком во многие миллионы киловатт, распространяется всюду, регулируемая клавишами, играющими под пальцами инженеров. У людей стальная мебель, они могут писать в никелевых книгах, толщина которых не превосходит трёх сантиметров, которые стоят всего восемь франков и тем не менее содержат сто тысяч страниц. Плуги-автомобили непрерывно мчатся в луга электрически перекапывать, обрабатывать и орошать землю. Поезда-сеялки два или три раза в год разъезжают по равнинам для бешеных посевов. Электричество берёт на себя заботу об ускорении всхода семян. Земля целиком состоит из электризованных частиц и регулирована, как огромная Румкорфова катушка. Глаза и другие органы человека уже не просто чувствительные приёмники, а настоящие аккумуляторы электрической энергии. Голод и нужда исчезли, горький социальный вопрос исчез. Вопрос о финансах сведён к простой отчётности о производстве. Интеллект царствует повсюду. Мускульный труд утрачивает рабский характер и служит трём целям: гигиене, удовольствию и борьбе».
В те годы, когда Маринетти писал строки, его идеи воспринимались большинством как завиральные, бредовые, в лучшем случае — как «ненаучная фантастика». Но сейчас мы понимаем, что поэт предсказал появление комбайнов и даже электронных книг («никелевые книги толщиной в три сантиметра»).
Восхищение футуристов индустрией и машинерией сближало их с рабочим классом. «Я разверну красный флаг футуризма!» — провозглашал Франческо Балилла Прателла. «Перед войной футуризм был очень популярен между рабочими. Журнал “Lacerba” (“Упрямый”), который имел тираж в 20 000 экземпляров, на 5 расходился среди рабочих. Во время многочисленных манифестаций футуристического искусства в театрах наиболее крупных городов Италии рабочие защищали футуристов против молодых людей — полуаристократии и буржуазии, — которые вступали с футуристами в драку», — вводил в курс дела Льва Троцкого видный итальянский коммунист Антонио Грамши. По наблюдениям Грамши, «рабочие видели в футуризме элементы борьбы против старой итальянской академической культуры, застывшей, далёкой от народных масс».
Дух ниспровержения роднил футуристов с анархистами. «Мы хотим восславить разрушительный жест анархистов», — заявил Маринетти вскоре после выхода в свет «Манифеста футуризма». И эти слова немедленно нашли положительный отклик в радикально левых кругах. В 1910 году в миланском анархистском журнале «Уничтожение» появился ещё один манифест Маринетти — «Наши общие враги», в котором поэт обратился к анархо-синдикалистам с призывом объединиться с футуристами в борьбе против всего культурно и политически отжившего. «О, братья, мы с вами одна и та же армия, безнадёжно заблудившаяся в чудовищном лесу вселенной, и у нас с вами общий враг!»
Футуристы, как и анархисты, презирали спокойное существование, предпочитая жить рискуя. «Бунт — это тупик, ничего не поделаешь. Итак, поскорее перезарядим обоймы», — таким было, по словам Виктора Сержа, французского анархиста русского происхождения, мироощущение его товарищей. Анархизм прошлого, отмечает Серж, захватывал целиком, «требовал полной самоотдачи, но и давал всё», «казалось, нет в жизни уголка, которого бы он не озарил». И действительно: «Можно оставаться католиком, протестантом, либералом, радикалом, социалистом, синдикалистом, ничего не меняя в своей жизни, а, следовательно, в жизни вообще. Достаточно читать соответствующую газету, в крайнем случае — ходить в кафе, где собираются сторонники тех или иных воззрений». А анархизм требовал «соответствия слова и дела».
Когда Маринетти отправился на ливийский фронт, о себе заявила анархистская банда Бонно. 21 декабря 1911 она совершила первое нападение на банк. Это была первая моторизованная анархистская бригада. Жюль Бонно был самым отважным автогонщиком своего времени. Любя риск и скорость, он сблизился с анархистами, которые, следуя своей вере, ничего не откладывали на завтра. Бонно грабил банки и арсеналы, а власть металась в бешенстве. Полиция появлялась на «месте преступления», когда анархистов и след простыл. Сотни лучших жандармов были брошены на поиски «банды Бонно». Президент Раймон Пуанкаре заявил, что Бонно — «наиболее опасный преступник этого века, также как и прошлого века». Бонно выдал предатель. Жюль Бонно был тем человеческим типом, который воспевали футуристы.
Однако в формальном политическом измерении итальянские футуристы и анархисты расходились всё дальше. Анархисты были антимилитаристами и космополитами, а футуристы, наоборот, считали, что война — гигиеническое средство, которое надо использовать время от времени для очищения этого мира от мещанской плесени. «Мы будем восхвалять войну — единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, разрушительные действия освободителей, прекрасные идеи, за которые не жалко умереть, и презрение к женщине», — возвещал Маринетти в «Манифесте футуризма».
«Я футурист, — писал Джованнни Папини, — потому что футуризм означает Италию. Италию более великую, чем в прошлом, более современную, более смелую, более развитую, чем другие нации». Футуристы были националистами. Но не теми националистами, которые воспевают «величие предков». Не теми националистами, которые славят отечество, которое есть. Они славили отечество, которое будет. «Будущее — это наша единственная религия!» — заявлял Маринетти.
Маринетти словно издевался над национальными чувствами земляков-итальянцев, которые привыкли относиться к своей стране как к музею под отрытым небом: «Пусть же они придут, весёлые поджигатели с испачканными сажей пальцами! Вот они! Вот они!.. Давайте же, поджигайте библиотечные полки! Поверните каналы, чтобы они затопили музеи!.. Какой восторг видеть, как плывут, покачиваясь, знаменитые старые полотна, потерявшие цвет и расползшиеся!.. Берите кирки, топоры и молотки и крушите, крушите без жалости седые почтенные города!»
«Мы учреждаем сегодня футуризм, потому что хотим освободить нашу землю от зловонной гангрены профессоров, археологов, краснобаев и антикваров. Слишком долго Италия была страной старьёвщиков. Мы намереваемся освободить её от бесчисленных музеев, которые, словно множество кладбищ, покрывают её», — восклицал Маринетти. В резкой речи, произнесённой в Триесте, Маринетти упрекает итальянцев: «Да, могилы в ходе. Зловещее выступление кладбищ! Мёртвые овладевают живыми. Следовало бы назвать Италию не землёй покойников, а банком покойников. О, этот способ эксплуатации!»
Однако эти идеи, будто заимствованные им из арсенала анархистского нигилизма, на самом деле выросли из его патриотизма. «Слово “Италия” должно быть выше слова “свобода”», — неоднократно заявлял Маринетти. Поэт огорчается, что его родина имеет лишь репутацию «любовницы столетий» и «климатической станции первого разряда».
Что привлекает в Италию туристов со всего мира? Живописные руины! Всё, что «покрыто страшной святостью веков». Значит, долой всё это! Да здравствует мощная индустрия, которая поставит Италию в один ряд с сильными государствами. Но место под солнцем, как известно, надо отвоёвывать.
Продолжение следует
Первая статья цикла — «Молодая гвардия Маринетти»
