Илиа ЖВАНИЯ
Наверное, роман Павла Крусанова «Укус ангела» сейчас должен восприниматься совсем иначе, чем тогда, когда он появился — 12 лет назад. 90-е годы – время понарошечной постмодернистской игры. Сейчас уже не до смеха. Только отпетый дурак будет вставлять теперь в свою речь дурацкое «как бы». Нынче всё всерьёз. И об «Укусе ангела» следует поговорить серьёзно, без идиотской улыбочки «сноба-интеллектуала».
Роман вышел в конце 1999 года, когда президент Ельцин в качестве его «преемника» представил Владимира Путина. Многие, наблюдая за клоунадой в исполнении Бориса Ельцина, ностальгировали по сильной руке. Я бы сказал, что Павел Крусанов предвосхитил многое.
В «Укусе ангела» рассказывается о воцарении и удержании власти в Российской Империи Иваном Некитаевым, прозванным позже в народе Иваном Чумой. Разумеется, крусановская Империя не имеет к реальной России почти никакого отношения. Это — альтернативная история. Действие разворачивается в совершенно ином мире, с иной историей, политической географией и даже с иными физическими законами.
Здесь Российская Империя простирается от моря и до моря, включая не только Польшу и Финляндию, но и Болгарию, Румынию, а также отбитые у турков черноморские проливы с Константинополем. Здесь действуют заклятия, произнесённые знающими и могущими людьми («могами») и сбываются предсказания. Здесь российские дворяне смотрят телевизор и летают на реактивных самолётах, а у власти стоят два избранных консула, представляющие две половины разделённой некогда магическим огненным колесом страны. Словом, Крусанов показывает тоталитарный режим во главе с шизофреником-императором — явным извращенцем с уклоном в мазохизм, который к тому же ведёт переговоры с дьяволом, вызывая «Псов Гекаты».
Вначале романа великодержавные мотивы и воспевание веры в Спасителя со стороны его рабов воспринимаются как забавная игра, то затем это ощущение постепенно пропадает. С одной стороны, «Укус ангела» — это явный блеф, мистификация и магический реализм, «расплющенный» на фундаменте постмодернизма. Читатель вынужден додумывать, размышлять, гадать — изощренно ли издевается над тобой автор, микшируя несочетаемое, заставляя тебя поверить в серьёзность написанного. С другой стороны, создаётся впечатление, что автор увлечён своим повествованием и явно переигрывает, отклоняясь от присущей постмодернистской литературе иронии и пародии.
Иван Некитаев — серьёзный и мощный персонаж. Автор, возможно, сам того не желая, показал, чем настоящий диктатор отличается от карикатурного «отца нации». То, что император наполовину китаец, — явный отсыл к евразийской традиции. Недаром современный идеолог евразийства Александр Дугин (с которым Павел Крусанов дружен) в 90-е годы настаивал на необходимости проведения «политической оси» Москва-Тегеран-Пекин. Крусанов не скрывает, что является представителем того тренда, который можно обозначить как имперский: мол, целое выше индивидуального. Так что «Укус ангела» — это ещё и явный протест против вульгарного либерализма, распространённого и популярного среди интеллигенции 90-х годов, и нонконформистский бунт против российских интеллигентских идеологических фреймов (рамок), а не проявление типичного для интеллигенции ужаса перед «кровавым тоталитаризмом».
Правда, в тексте автор явно опасается порывать всякие связи «с безопасной постмодернистской механикой». Весь пафос книги, выстраивающей вполне определённую идеологию («ожидание Вождя»), в любой момент может быть объявлен очередной интертекстуальной игрой (если вдруг произойдёт ошибка в угадывании конъюнктуры), для чего текст обильно усеян разнообразными цитатами, а также ироническими ходами в стиле Виктора Пелевина.
Конечно, Крусанов, как и все постмодернисты, играет со смыслами. Но играет по своим правилам. И правила эти противоречат типичной для постмодернизма толерантности. Достаточно сопоставить два следующих высказывания автора:
«Писатель ничем не отличается от человека, который делает из спичек кораблики, например… Это прикладное занятие, и смотреть на слово писателя как на прогноз или руководство к действию совершенно нелепо. Всё это — игра и организация досуга, ничуть не более того…»
«Тот строй духа, о котором идёт речь, вожделеет Небесной Империи — она ещё тщетно ждёт своего создателя. Вместе с тем носитель духа, конечно же, осознаёт, что Небесная Империя, как и всякий трансцендентный объект, скорее всего недостижима. В этом смысле я “имперец” леонтьевского, что ли, толка, потому что в первую очередь меня привлекает не порядок, не могущество, не “железная рука”, а эстетика Империи…»
Крусанов не прямолинеен. Иначе бы он не был постмодернистом. Он занимается организацией своего и нашего досуга, но на досуге, организованном для нас Крусановым, мы будем размышлять о «Небесной Империи» — не больше, не меньше. Я бы сказал, что Крусанов предельно последователен в своём постмодернизме, но только не политически, а культурно-эстетически, и эта последовательность в итоге выводит его за общепринятые границы постмодерна.
Читая «Укус ангела», понимаешь, что преодолеть постмодернизм легче всего, обращаясь к наиболее мрачным модернистским сюжетам, главнейший из которых — воспевание всевозможных тоталитарных режимов. В «Укусе ангела» прослеживаются идеи так называемого «русского фашизма» и неоязычества.
На что и набросились некоторые критики. Например, один из них, Дмитрий Ольшанский, написал язвительную рецензию на «Укус ангела», назвав книгу типичной «шинельной одой» с «тошноватым содержанием». Действительно, запашок «солдатских портянок» чувствуется на протяжении всего романа. «Император — “сокрушительным сапогом” повергает абреков и горцев, безжалостно истребляет оппозицию и повстанцев, проходя маршем по Восточной Европе», — пишет Дмитрий. Вот такая вот диктатура с нечеловеческим лицом.
Ольшанский отмечает, что «“Укус Ангела” — это подражание подражанию, Крусанов списывает у второсортного романиста Павича, который сам, в свою очередь, не более чем неудавшийся клон гениального Борхеса». Но если Милан Павич начинает раздражать с 20-й страницы, то Павел Крусанов не раньше, чем с 200-й. Вначале «Укус ангела» даже приятно удивляет необычным стилем написания и повествования, непривычными словосочетаниями, ломающими скорей сознание, чем язык, и давно устаревшими словами, умением создать «яркую картинку» утопии. Но где-то к середине это надоедает — создаётся ощущение, что автор стал заложником своего собственного стиля и вымучивал те самые конструкции, которые сперва казались такими оригинальными.
По мнению Дмитрия Ольшанского, Крусанов «пишет серьёзно, вдумчиво, безо всякого там постмодернизма, отчего и книгу эту, в отличие от псевдототалитарных шедевров Сорокина, легко можно воспринять как руководство к действию — наподобие давнишней газетки “Пульс Тушина”». На основе чего Ольшанский сделал такой вывод — загадка. Чего-чего, а постмодернизма в «Укусе ангела» навалом. Автор просто топит нас в нём.
Руководство к действию? Вряд ли какой-нибудь любитель современной литературы, начитавшись Крусанова, начнёт вызывать Псов Гекаты, сидя ночью на кухне или искать могов в своём микрорайоне. О каком руководстве к действию может идти речь, если сам Крусанов, заявляя о себе как о постмодернисте-монархисте, имперце, постоянно поправляется, что имеет в виду не политику, не завоевание новых территорий, а всего лишь имперское расширение России в пределах духовных границ? Делая такие заявления, он ведёт себя как юный бонхед, который, наколов себе на грудь нацистскую свастику, говорит, что это просто древний славянский солнцеворот. Смелости, твёрдо заявить позицию, у него нет, а есть — лавирование, боязнь стать изгоем.
История знает немало интеллектуалов, похожих на героя «Укуса ангела» Петра Легкоступова, создавшего идейный плацдарм для воцарения Ивана Некитаева, но в итоге струсившего и за трусость казнённого. Крусанов добавляет комизма в ситуацию, заставляя Легкоступова испускать дух через заднее отверстие (Легкоступова утопили в чане с водой, и его душе иначе никак не удавалось вырваться из темницы тела). Но сам-то Крусанов от Легкоступова недалеко ушёл.
Время постмодернистской игры со смыслами заканчивается. Политическое лавирование себя изживает тоже. Надо давать чёткие ответы на прямые вопросы. И один из них: «А на чьей ты стороне?».
