Идеальный мир Фридриха Гёльдерлина

Владимир СОЛОВЕЙЧИК

В истории немецкой литературы, философии и общественной мысли есть немало имён, с которыми связаны надежды на лучший мир, свободный от насилия и угнетения, на «золотой век», а, вернее сказать, исполнение золотой мечты человечества, воплощённой в царстве гармонии и творчества, но даже среди них поэт Фридрих Гёльдерлин занимает отдельное место. В силу биографии и в силу особости его поэтического дара, в силу воззрений, о которых стоит вспомнить, благо и повод налицо: 7 июня исполнилось 170 лет со дня кончины крупнейшего немецкого романтика.  

Земное существование Гёльдердина охватывает 73 года — для той эпохи время огромной продолжительности, но подробности второй половины этой жизни выпадают из общей картины духовного мира поэта, потерявшего разум, поражённого болезнью. Как заметил Стефан Цвейг, «рок послал ему самый странный удел. Ещё цветут его уста, ещё бродит его стареющее тело по немецкой земле, ещё, сидя у окна, блуждает он взглядом по любимому ландшафту долины Неккара, ещё подъемлет он благоговейный взор к “отцу эфира”, к вечному небосклону, но ум его — угас, окутанный беспробудным сном», дух его «ослеплён». Не будем смаковать подробности человеческой трагедии, а вспомним Гёльдердина периода расцвета, когда были созданы лучшие его произведения: роман «Гиперион», трагедия «Эмпедокл», лирические стихи, когда он был — вместе с будущими великими философами Гегелем и Шеллиногом — душой кружка молодых немецких интеллектуалов, бунтарей, вдохновлённых идеями Великой французской буржуазной революции.

Дело было во Франкфурте в 1797—1798 годах, и этот кружок вошёл в историю философии , в первую очередь, тем, что именно там, в эти годы будущий великий диалектик Гегель под прямым и непосредственным влиянием Гёльдерлина, тогда же, по словам немецкого философа-марксиста Вольфганга Хайзе, «нашедшего — в полемике с Шиллером — свой собственный лирический стиль», сделал важнейший шаг в «преодолении кантовского критицизма сего неразрешимыми противоречиями. Отсюда начинается путь Гегеля к философии объективных связей и причин бытия, то есть к объективному идеализму». В этой трансформации взглядов будущего великого диалектика сыграла огромную роль атмосфера кружка Гёльдердина, где «проповедовались республиканские идеи, выступали с защитой и критикой Французской революции, ненавидели немецкий режим прошлого и делали ставку на поддержку немецких республиканских устремлений армиями республиканской Франции».  Молодые бунтари увлекались античностью, видели в высоких идеалах древности или, как они его называли, «эллинизма» дорогу к «золотому веку человечества» и «вечной весне свободы», не очень отличаясь в этой части своих воззрений от французских якобинцев. О причинах подобного отношения в своей работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» прекрасно написал уже много позже Карл Маркс: «Как ни мало героично буржуазное общество, для его появления на свет понадобились героизм, самопожертвование, террор, междоусобная война и битвы народов. В классически строгих преданиях Римской республики борцы за буржуазное общество нашли идеалы и искусственные формы, иллюзии, необходимые им для того, чтобы скрыть от самих себя буржуазно-ограниченное содержание своей борьбы, чтобы удержать своё воодушевление на высоте великой исторической трагедии».

В те годы германские земли были далеки от того, чтобы стать ареной буржуазной революции.  Её идейные предпосылки ещё только вызревали в головах юных мечтателей, объективные — и вовсе отсутствовали, а решающий удар, открывший дорогу развитию капиталистических отношений, сделавший для расчистки их пути  от завалов феодальной реакции и клерикального обскурантизма многое, но, увы, не всё,  нанесли солдаты армий генерала Бонапарта, ликвидировавшие своими штыками «Священную Римскую империю германской нации» и принесшие на берега Рейна и Майна не только лозунг «Свобода, равенство, братство» и «Декларацию прав человека и гражданина», но и освящавший новый, более прогрессивный, миропорядок «Кодекс Наполеона». Но в годы творческого взлёта Гёльдерлина о таком развитии событий вряд ли предполагал и сам «маленький капрал», не говоря уже о трёх молодых студентах тюбингенской семинарии.

В то время, сочиняя «Гипериона» и видя целью развития общества «идеал классического греческого полиса, а именно — афинской демократии», находящей своё воплощение «в идеальной красоте греческого искусства как модели жизни», Гёльдерлин разработал свою собственную концепцию красоты. Прекрасное является для поэта не просто эстетической категорией, но и «зримым воплощением подлинной человеческой природы. Служит критерием, альтернативой к настоящему и образом будущего, заклинаемого элегической тоской по былому». Так специфическими художественными средствами отразились иллюзии начального этапа буржуазной революции во Франции. В стихотворении «Нашим великим поэтам» Гёльдерлин не просто пишет о пробуждении народов, понимая под этим события по другую сторону Рейна, но и твёрдо отстаивает тезис о том, что «лишь у поэтов есть право завоевания, выражает наряду с разочарованием действиями армий буржуазной Директории  мечту о другой, ещё более великой революции, объемлющей все взгляды, убеждения и политические формы. Поэты должны будить народы, вливать в их жизнь новый смысл, указуя цены и насаждая законы, возвещавшиеся некогда Орфеем. Поэзия определена этой политической функцией пробуждения и учреждения нового, и она притязает на ведущую роль в самоосвобождении народов от феодального господства и тупого мёртвого сна, косной покорности». Политическая практика Директории показала, что на деле до античного идеала гражданственности термидорианским перерожденцам далеко, в какие бы тоги не рядились на своих балах «выживших в годину террора» гранд-дамы Директории Тереза Тальен и Жозефина Богарнэ. Противоречия между оттенком героических свершений и стремлений к их античной драпировке, внешне сохранившимся в период Директории, Консульства и первые годы наполеоновской Империи, и отталкивающими сторонами утвердившегося господства буржуазии и стали причиной трагического разлада в умах и сердцах идеологов немецкого революционного романтизма.

Первым это заметил как раз наиболее проницательный из них, Гёльдерлин, уже в своём «Гиперионе» написавший  «о том, что философия и наука вышли некогда из поэзии и что она опять вернётся в них, будет принята ими и растворится в них». Прозорливо отмеченное расхождение между поэзией и правдой привело Гёльдерлина в трагический тупик безумия: «неведомый и неоплаканный, пал он, защищаясь от мутной волны термидорианства, как поэтический Леонид, верный античным идеалам якобинского периода». Политическая и идейная эволюция его соратников оказалась ещё более извивистой: Шеллинг на склоне лет скал открытым адвокатом наиболее реакционных течений немецкой общественной мысли, а Гегель, исходя из завершения революционного этапа буржуазного развития во  Франции, механистически перенёс эти выводы на свою Родину, отойдя от республиканских взглядов своей юности и завершив свою идейную эволюцию философским обоснованием прославления прусской монархии. Для позднего Гегеля «античная республика, как идеал, подлежащий осуществлению, сходит со сцены. Греция становится далёким прошлым, которое никогда больше не вернётся». Как это не покажется странным, именно болезнь спасла Гёльдерлина от измены самому себе, подлинному, настоящему.

Концепция красоты Гёльдерлина, внешне сложно воспринимаемая, по сути своей даёт простой и ясный ответ. Красота не является замкнутой, неким заключённым в эстетскую «башню из слоновой кости» образом совершенства, это — сама жизнь, объективно существующая, «включающая в себя динамику единства противоположного», позднее названного самим поэтом «гармонично-противоположным», то есть «являющегося, с одной стороны, основой мира, универсальной сутью природы, с другой стороны, противостоящего существующей человеческой действительности, отчуждённой от природы». Таким образом, для Гёльдерлина, красота переходит от созерцания к действию, чтобы сделать жизнь прекрасной «в результате подлинного, направляемого поэтами самоосвобождения народов, которое означает как примирение с природой, так и воплощение ими сообща равенства и свободы». Красота преодолевает отчуждение о соединяет то, что искусственно разорвано враждебной естественным человеческим потребностям окружающей средой — «человека и природу, человека и человека, внутреннее с внешним, чувство с разумом».

Трудно не согласиться с мнением Вольфганга Хайзе о том, что поэзию Гёльдерлин следует понимать «как голос подавленной и всё же победоносной природы, как акт обновления, как призыв к новой жизни и как её вестницу, как голос будущего в настоящем». Во многом эти прозрения мастера немецкой элегии напоминают куда более поздние мысли русских поэтов, отразивших в своём творчестве, каждый на свой манер, суровую драму русской революции — Александра Блока, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака. «Ход мысли Гёльдерлина ведёт от современности как эпохи разлада, неестественности, разобщённости к будущему, означающему преодоление антагонизмов, гармонию природы, содружество — всё то, что уже заложено в универсальной природе человеческой и требует своего осуществления. Вся суть учения Гёльдерлина — в переходе, который провозглашается и ожидается им как революция, но одновременно и как установление мира, примирение противоположностей. К этому он стремится, в этом его поэтическая позиция, — отмечает Хайзе. — Всё это пронизано страстным ожиданием и верой в грядущую новую эпоху, в универсальные преобразования. Философско-поэтическая позиция Гёльдердина устремлена к обновлению мира, осуществить которое не под силу буржуазной революции».

Несмотря на то, что надежды поэта не оправдались, что живая жизнь пошла иным путём, а все ожидания потерпели крах, тяга к лучшему, стремление к идеалу и поныне привлекают и вызывают желание бороться за их воплощение в будущем, за новую страницу в истории человечества: «Пусть впредь никто не узнает народ наш по одному только флагу. Всё должно обновиться, всё должно в корне стать иным: удовольствие — исполненным серьёзности, и труд — веселья. Ничто, самое ничтожное, повседневное, не смеет быть без духа и богов. Любовь, ненависть и наш каждый возглас должны отчуждать от нас пошлость мира, и даже мгновение не смеет, хотя бы раз, напомнить нам о низменном прошлом».

Не случайно в ответ на знаменитую стихотворную жалобу Гёльдерлина на современных тому немцев, приведённую в письме молодому Марксу Арнольдом Руге, будущий основатель рабочего Интернационала отвечает своему соратнику по изданию «Немецко-французских ежегодников»: «Ваше письмо, мой дорогой друг, хорошая элегия, надрывающая душу надгробная песнь; но политического в нём нет решительно ничего. Никакой народ не отчаивается, и пусть народ долгое время надеется просто по глупости, всё же когда-нибудь, после долгих лет, он осуществит, в момент внезапного просветления, все свои благочестивые пожелания». В этих словах слышится железная логика развития общественной мысли —  от поэтического слова Гёльдерлина к трезвому практическому анализу Маркса и Энгельса. Таков ход истории. Но, если бы не было великих предшественников, таких, как Гёльдерлин, вряд ли бы прозвучали на весь мир чеканные формулы «Манифеста Коммунистической партии»…