— То, что мы являемся свидетелями конца эпохи, не осмелится отрицать ни один беспристрастный наблюдатель. Эпоха, которая сегодня агонизирует, была короткой и блестящей. Её рождение можно датировать третьим десятилетием XVIII века, её внутренний двигатель можно назвать одним словом: оптимизм.
XIX век, развивавшийся под знаком имен Смита и Руссо, и в самом деле верил, что, если пустить всё на самотёк, это даст наилучшие результаты, как в экономике, так и в политике. Надеялись, что свобода торговли и стихийность экономики станут залогом бесконечно растущего благосостояния. Предполагалось также, что политический либерализм, т.е. отмена всех норм, которые не были приняты по свободному соглашению большинства, принесёт такие выгоды, о которых люди и не подозревают.
Первоначально казалось, будто факты подтверждают эти пророчества; XIX век знал один из самых энергичных, жизнерадостных и интересных периодов истории. Правда, он был таким только для очень узкой сферы, для тех, кто проматывал большие наследственные богатства. Чтобы XIX век позволил себе расслабиться, ему должны были предшествовать многие века накопления огромных запасов дисциплины, самоотверженности и порядка. Может быть, то, что считалось славой XIX века, было посмертной заслугой предыдущих веков, о которых забыли, но без которых XIX век не смог бы позволить себе роскошь существовать. Разумеется, блестящее великолепие политического и экономического либерализма длилось недолго. В политике этот отказ от всех постоянных норм, провозглашение безграничной свободы критики привели к тому, что через несколько лет мир уже не верил больше ни во что, даже в собственный либерализм, который приучил его не верить. А в экономике вожделенный бесконечный процесс однажды повернул голову и показал другое своё лицо, искажённое ужасными судорогами массовой пролетаризации, закрытия фабрик, выбрасывания урожая в море, безработицы, голода. Душу XX века, особенно после войны, поразил горький ступор разочарования. Идолы, снова покрытые гипсом и водружённые в нишах, не вызывали больше ни веры, ни уважения. С другой стороны, когда утрачено чистосердечие, так трудно вернуться к вере в Бога!
***
Задача нашего времени — вернуть людям сознательное отношение к нормам и к хлебу. Заставить их увидеть, что нормы лучше необузданности. Что, прежде чем отпускать вожжи, надо быть уверенным в том, что возможен возврат к твёрдой опорной точке. С другой стороны, в экономике человека надо вернуть на землю, глубоко связать его с его вещами, с его домашним очагом и работой. Можно ли представить себе более жестокую форму существования, чем-то, которое влачит пролетарий. Бывает, он 20 лет изготавливает один и тот же винт большого корабля, но никогда не видит корабля, частью которого является этот винт, и связан со своей фабрикой только бесчеловечно равнодушным списком работающих.
Все молодые люди, сознающие свою ответственность, жаждут сделать мир справедливым. Они встают на путь действий и, что ещё более важно — на путь размышлений, ибо без постоянно бодрствующего разума действие — чистое варварство. Мы не должны отклоняться от этого универсального правила, мы, испанцы, когда наша молодёжь столкнулась с трудностями послевоенного периода.
Испании, с одной стороны, удалось спастись от мирового кризиса, но, с другой стороны, её сотрясает её собственный кризис; она перестала быть сама собой по причине отрыва от корней, явления не универсального. В создавшейся ситуации некоторые надеются её исправить, пустив всё на самотёк. Это желание пустить всё на самотёк, будь, что будет, — позиция, типичная для эпох вырождения. Это гораздо легче, чем собрать разрозненные концы, связать их, отделить полезное от устаревшего… Не была ли лень музой многих революций? Другие со смехотворной наивностью рекомендуют в качестве средства простой возврат к старым традициям, как будто традиция это состояние, а не процесс, и как будто народам легче, чем отдельным людям, совершить чудо и вернуться назад, в детство.
Имея перед собой ту и другую позиции, некоторые из нас думают о возможности синтеза двух вещей: революции — не как предлога для анархии, а как хирургической операции по чёткому плану и согласно нормам — и традиции, не как средства, а как субстанции, не как памяти о делах великих предков, а как способа угадывания того, что мы можем сделать в нашей ситуации. Плодом этой обеспокоенности стала наша Фаланга. Я сомневаюсь, есть ли другое политическое движение, которое появилось на свет в результате более мучительного внутреннего процесса, более строгой разработки идей и самопожертвования со стороны её основателей, для которых — кто это знает лучше, чем я? — нет ничего противнее их душе, чем кричать на публичных собраниях и краснеть от стыда, выставляя себя напоказ.
***
Но, поскольку по миру циркулирует всякие шаблонные суждения, а одна из характерных черт испанцев это их полное нежелание понять ближнего, драма Фаланги усугубляется тем, что она окружена ложными толкованиями, как со стороны врагов, так и со стороны друзей. Одни без обиняков обвиняют нас в том, что наша организация намерена произвести передел земельных владений. Другие, с интеллектуальным уклоном, считают нас сторонниками поглощения личности государством. Третьи ненавидят нас как представителей самой чёрной реакции. Четвёртые очень любят нас, потому что видят в нас будущих спасителей их пищеварения. Каких только глупостей о нашем движении не приходится читать и слышать! Напрасно мы ездим по Испании и хрипнем, произнося речи, напрасно издаём газеты. Испанцы, твёрдо убеждённые в том, что их первые выводы непогрешимы, отвергают нас, и мы просим у них, как милостыню, хотя бы немного внимания.
***
Однажды утром ко мне пришёл человек, которого я не знал. Это был Перес де Кабо. Он сразу же сказал мне, что написал книгу о Фаланге. Это было так необычно, что кто-то наблюдает за феноменом Фаланги вплоть до того, что пишет книгу о ней, что я попросил его ознакомить меня с отдельными её частями, и он прочёл их единым махом, не давая мне ни минуты передышки. Эти части были написаны живо, но не без ошибок. Перес де Кабо, частично, может быть, потому что наши тексты не имеют широкого распространения, а частично, может быть — не зря он испанец — потому что он убеждён, что может утверждать что-то без необходимости знакомиться с текстом, видел Фалангу в довольно искажённом свете. Однако эти страницы были написаны в хорошем стиле. Автор явно был способен на лучшее. Поверив в это, я провёл с ним ряд долгих бесед, он дважды переработал свою книгу и полностью её видоизменил. Перес де Кабо, хотя первое впечатление о нём могло насторожить, обладает редким среди нас достоинством: он умеет слушать и читать. После его ознакомления с текстами, которые я ему передал, и после наших бесед, в его книге появились страницы, под которыми я готов подписаться, включая все запятые. Зато другие страницы содержат ряд неточностей, а в книге в целом имеются пробелы, касающиеся доктрины; их можно заполнить, надо только быть более терпеливым. Но автор спешил отдать свою книгу в печать, а я не имел власти над ним, чтобы охладить его пыл, да и не мог отказать себе в удовольствии увидеть трактат о Фаланге как о предмете интеллектуального исследования, напечатанный, как положено. Сам Перес де Кабо намерен выпустить новые издания, лучше оформленные, чем те, что мы носили с собой на протяжении двух кисло-сладких лет существования Фаланги. Мы запомним их на всю жизнь, ибо они сблизили нас за прошедшие годы, как сближают детей кусок хлеба и книжка подмышкой.
Хосе Антонио Примо де Ривера. Предисловие к книге «Аррива, Эспанья!» («Вставай, Испания!») X. Переса де Кабо, август 1935 года
Читайте также:
Павел ТУЛАЕВ. Стрелы Фаланги
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Либерализм всегда был идеологией барства»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Никто так не волнует народы, как поэты»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Женщина всегда соглашается на самоотречение ради цели»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Труд — лучший знак человеческого достоинства»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Народ — это единство судьбы, усилий, жертв и борьбы»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА. Государство, личность, свобода
