Романтическая вера в природную доброту людей была старшей сестрой веры в природную доброту народов. «Человек рождается свободным, однако он повсюду в цепях», — говорил Руссо. Следовательно, это был руссоистский идеал: вернуть человеку его природную свободу и чистосердечие; демонтировать до возможного предела социальную машину, которая для Руссо была источником порчи. В соответствии с той же линией несколько лет спустя была сформулирована романтическая концепция национальности. Подобно тому, как общество было цепями для свободных и добрых личностей, исторически возникшие структуры подавляли стихийную и свободную жизнь народов. Требовалось срочно освободить людей индивидуально, что по идее должно было привести к освобождению народов.
Эта романтическая концепция, если рассмотреть её поближе, вела к понижению уровня, к устранению всего, что было добавлено усилиями Права и Истории к первичным единицам, каковыми были индивид и народ. Право превратило индивид в личность, а История превратила народ в полис, в государственный строй. Индивид по отношению к личности — то же, что народ по отношению к политическому сообществу. Согласно романтической концепции, необходимо было в обоих случаях вернуться к изначальному, к стихийному.
Индивид и личность
Право нуждается в качестве предпосылки в существовании органического множества индивидов. Единственному обитателю острова не нужно никакое право, у него нет никаких юридических обязанностей. Его деятельность ограничивается только его собственными силами, иногда и его моралью, но ничего подобного праву в подобной ситуации вообразить нельзя. Право всегда включает в себя возможность чего-то требовать, но права предполагают и соответствующие обязанности; любой правовой вопрос это не только вопрос разграничения деятельности двух или нескольких субъектов. Предпосылка права — сосуществование, наличие системы норм, обуславливающих жизненно важные действия индивидов.
Индивид в чистом виде не является субъектом правовых отношений, это лишь физический, биологический субстрат, на котором Право строит систему регулируемых отношений. Настоящая юридическая единица — это личность, понимаемая не просто как живое существо, а как активный или пассивный носитель социальных отношений, способный требовать, могущий быть принужденным к чему-то, могущий соблюдать закон или нарушать его.
Природное состояние и нация
Аналогичным образом народ в его стихийной форме — всего лишь субстрат политического общества. Только с появлением последнего, в порядке самосознания, он может употреблять слово «нация», имея при этом в виду именно политическое общество, способное обрести свою действующую машину в лице государства. И здесь уточняется тема данной работы — разъяснить, что такое нация: стихийная реальность народа, как думают романтические националисты или нечто, не определяемое прирождёнными особенностями.
Романтизм любил естественность. Его лозунгом был возврат к природе. Соответственно нация отождествлялась с природным состоянием. Нацию определяли этнические, лингвистические, топографические и климатические особенности, в крайнем случае, её считали общностью обычаев и традиции, но традицию понимали лишь как память об одних и тех же обычаях отдалённых времён, без ссылок на исторический процесс как путь от некой исходной ситуации к пункту назначения, остающемуся недостижимым.
Самые опасные националисты, разрушители, — это те, кто понимает нацию подобным образом. Соглашаясь с тем, что нация определяется стихийными началами, сепаратистские националисты занимают неприступную позицию. Нет сомнения, что стихийность придаёт им чувство своей правоты. Ведь ощутить местный патриотизм так легко. Народы так быстро воспламеняются и приходят в буйное ликование от своих песен, от своих праздников, от своей земли. Во всём этом слышится чувственный зов, даже земля имеет свой аромат: это физический, примитивный и ослепительный процесс, нечто похожее на упоение и на расцвет растений в период оплодотворения.
Политическая глупость
Эти деревенские, первобытные условия жизни делают национализмы романтического типа крайне чувствительными.
Ничто так не раздражает людей и народы, как препятствия на пути их стихийных движений. Голод и похоть, занимающие одинаково высокое место среди тёмных зовов земли, способны, если мешать их утолению, привести к самым тяжёлым трагедиям. Поэтому крайне глупо противопоставлять романтическим национализмам — романтические действия, возбуждать эмоции против эмоций. В области аффектов нет ничего сильнее местного национализма, потому что он первичен и его чувствуют все. И тенденция бороться с ним, вступая на путь эмоций, заключает в себе опасность задеть самые стихийные, а потому и самые глубокие струны народного духа и вызвать в порядке реакции акты насилия против того, что пыталось заставить себя любить.
Примеры этому есть в Испании. Местные националисты искусно играют на первичных пружинах своих народов, таких как земля, музыка, язык, старые деревенские обычаи и семейная память о предках… И совершенно глупо бороться с этой националистической исключительностью, нажимая на те же самые пружины. Некоторые, например, насмехаются над этими стихийными проявлениями, другие грубо осмеивают каталонский язык.
Невозможно вообразить себе более неуклюжую политику: когда оскорбляют одно из этих первичных чувств, укоренившихся в стихийной глубине народа, стихийная реакция против этого неизбежна, даже со стороны тех, кто не очень сильно проникнут духом национализма. Речь идёт о биологическом феномене.
Но не намного умней и действия тех, кто пытается перед лицом местных патриотических чувств взывать непосредственно к простому чувству унитарного патриотизма. Противопоставить чувство чувству — это самое простое, что можно сделать в любом случае. Опускаться с унитарным патриотизмом на уровень аффектов — значит обрекать себя на поражение, потому что притяжение земли, ощущаемое чуть ли не на растительном уровне, самое интенсивное, поскольку самое близкое.
Своя судьба в окружающем мире
Как же оживить патриотизм больших разнородных объединений? Это можно сделать, только пересмотрев концепцию «наций», чтобы построить её на иных основах. И здесь образцом нам может послужить то, что было сказано о различии между «индивидом» и «личностью». Подобно тому, как личность — это индивид, рассматриваемый в зависимости от общества, так и нация — это народ, рассматриваемый в зависимости от всего человечества.
Личность — не белокурая и не черноволосая, не высокая и не маленькая, не говорящая на том или ином языке, а носительница тех или иных регулируемых социальных отношений. Нет личности, если нет других, как нет кредитора без должника; личность занимает позиции, отличные от других. Личность, таким образом, определяется не изнутри, как агрегат клеток, а извне, как носительница отношений. Точно таким же образом народ не является нацией только благодаря своим физическим особенностям, местному колориту или особым вкусам, а только потому, что он занимает особое место в мире, потому что его судьба отлична от судеб других наций. Не каждый народ, не каждое скопление людей это нация, а лишь те, кто следует своей исторической судьбе, отличной от судеб других наций.
Поэтому излишне выяснять, наличествует ли географическое единство нации, единство её расы или языка; важно только выяснить, существует ли единство исторической судьбы в судьбах мира. В классические времена ясное понимание этого было привычным. Поэтому слова «родина» и «нация» никогда не употреблялись в романтическом смысле и патриотизм не связывали с бессознательной любовью к земле. Раньше предпочитали такие выражения, как «Империя» или «королевская служба», с намёком на роль «орудий Истории». Слово «Испания» всегда значило больше, чем «испанская нация». И в Англии, стране классического патриотизма, существует не только слово «родина», но и неразделимые слова «король», символ действенного исторического единства, и «страна» (country), как территориальная база этого единства.
Стихийное и трудное
Мы подошли к концу пути. Только национализм нации, понимаемой в описанном здесь смысле, может преодолеть разлагающее воздействие местных национализмов. Надо признать всю их самобытность, но им надо противопоставить энергичное движение с упованием на национализм более высокого уровня, сознающий свою миссию, понимающий Родину как историческое единство судьбы. Ясно, что этот вид патриотизма труднее всего почувствовать. Но в трудности задачи — её величие. Любое человеческое существование, жизнь личности или народа — это всегда трагическая борьба между стихийным и трудным. Тогда как патриотическое чувство родной земли не требует усилий даже со стороны злых людей, прекрасное стремление человека — оторваться от него и возвысить над ним патриотизм разумной и трудной миссии. Такова задача нового национализма: отказаться от глупого намерения бороться с романтическими движениями романтическим же оружием, твердо противопоставить романтической безбрежности неприступную крепость классики. Пусть патриотизм опирается не на аффекты, а на разум. Пусть патриотизм будет не смутным чувством, непостоянным, могущим ослабеть, а незыблемой истиной, подобной математическим истинам.
Это не значит, что мы превратим патриотизм в сухую рациональную схему. Духовные позиции, которые мы завоюем благодаря ему в героической борьбе против стихийности, позволят нам глубже понять нашу самобытность. Например, любовь к родителям после того, когда мы выходим из возраста, когда в них нуждаемся, вероятно, искусственного происхождения, завоевание зарождающейся культуры, её победа над первоначальным варварством. В чисто животном состоянии связи родителей с детьми прерываются, как только последние становятся самостоятельными. Обычаи первобытных народов разрешают детям убивать отцов, когда те, по старости, становятся экономической обузой. Однако сегодня почитание родителей настолько укоренилось в нас, что нам кажется, будто это самое инстинктивное из всех чувств. Этим, как и многим другим, награждено стремление к совершенствованию. Когда забываются инстинктивные радости, в конце пути на смену им приходят другие, столь желанные и столь интенсивные, что целиком заменяют старые подавлявшиеся, когда их начали преодолевать. У сердца есть свои доводы, которые разум не понимает. Но и у разума есть своя манера любить так, как, может быть, не умеет и сердце.
(Журнал ХОНС, № 16, апрель 1934)
Читайте также:
Павел ТУЛАЕВ. Стрелы Фаланги
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Революция — задача решительного меньшинства»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА. Традиция и революция
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Либерализм всегда был идеологией барства»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Никто так не волнует народы, как поэты»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Женщина всегда соглашается на самоотречение ради цели»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Труд — лучший знак человеческого достоинства»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА: «Народ — это единство судьбы, усилий, жертв и борьбы»
Хосе Антонио Примо де РИВЕРА. Государство, личность, свобода
