Герберт МАРКУЗЕ. Репрессивная толерантность. Ч.3

Окончание. Часть 1. Часть 2.

Силы освобождения нельзя отождествить с каким-либо общественным классом, который в силу своих материальных условий свободен от ложного сознания. Сегодня они, увы, безнадёжно рассеяны в обществе, причём борющиеся меньшинства и обособленные группы часто находятся в конфликте со своими собственными лидерами. Духовное пространство для протеста и свободной мысли ещё нужно воссоздать в обществе в целом. Сталкиваясь с непробиваемостью управляемого общества, эмансипирующие усилия становятся «абстрактными»; они ограничиваются содействием признанию того, что происходит, попытками освобождения языка от тирании оруэлловского синтаксиса и логики и разработки концептуальных средств для понимания действительности. Ныне более чем когда-либо верна мысль о том, что прогресс свободы требует прогресса осознания свободы. Там, где сознание превращено в субъект-объект политики и политиков, интеллектуальная автономия, царство «чистой» мысли становится делом политического образования (или скорее контр-образования).

Это означает, что прежде нейтральные, безоценочные, формальные аспекты обучения и преподавания теперь становятся как таковые политическими — умение познавать факты, истину как целое и понимать её несёт в себе заряд радикальной критичности, интеллектуального подрыва. В мире, в котором человеческие способности и потребности поставлены в стеснительные рамки или извращены, автономное мышление ведёт внутрь «извращённого мира», который являет собой противоположность и перевёрнутый образ утвердившегося мира репрессии. Эта противоположность не просто постулируется, не есть продукт запутавшейся мысли или фантазии, но логическое развитие данного, существующего мира. В той степени, в которой это развитие реально тормозится самой массой репрессивного общества и необходимостью выживания в нём, репрессия проникает в академическую сферу как таковую ещё до того, как на академическую свободу налагаются различные ограничения. Технология предубеждения делает заведомо невозможными беспристрастность и объективность — студента с самого начала учат рассматривать факты в господствующей системе ценностей. Познание, т.е. приобретение и сообщение знаний, несовместимо с вылущиванием и изоляцией фактов из контекста всей истины. Существенной же частью истины является признание того, что история в значительной степени совершалась и описывалась в интересах победителей, т.е. была историей угнетения. Это угнетение присутствует в самих фактах, которые оно определяет; поэтому факты как таковые несут в себе негативную ценность как часть и аспект своей фактичности. Рассматривать крестовые походы против человечности (например, против альбигойцев) с тем же бесстрастием, что и отчаянную борьбу за гуманизм, — означает нейтрализовать противоположность их исторической функции, примирять палачей с их жертвами, искажать суть фактов. Такая фальшивая нейтральность служит тому, что воспроизводит сознание приемлемости господства победителей в умах людей. Поэтому в образовании тех, кто ещё не полностью интегрирован, в сознании молодёжи, также предстоит заложить фундамент освобождающей толерантности.

Образование предлагает и другой образец фальшивой, абстрактной толерантности, прикидывающейся конкретной истиной — она схвачена понятием самоактуализации. От вседозволенности всех видов, предоставляемой ребёнку до постоянной психологической озабоченности личными проблемами студента имеется широкомасштабное движение против зол репрессии, питаемое потребностью быть собой. Часто отметается в сторону вопрос о том, что, собственно, подлежит подавлению, прежде чем индивид становится собой, личностью. Поначалу потенциал индивида негативен, это часть потенциала общества — он включает агрессию, чувство вины, невежество, обиду, жестокость, которые деформируют жизненные инстинкты индивида. Если личность есть нечто большее, чем просто непосредственная реализация этого потенциала (нежелательного для индивида как человеческого существа), то в отношении последнего необходимы подавление, сублимация, сознательная трансформация. Этот процесс на каждой стадии предполагает (прибегая к осмеянным терминам, которые здесь как раз обнаруживают свою конкретность) отрицание отрицания, опосредование непосредственного, — и личность есть ни больше ни меньше как этот процесс. «Отчуждение» — это постоянный и существенный элемент личности, объективная сторона субъекта — а вовсе не болезнь, психологическое состояние, как это кажется сегодня. Фрейд хорошо понимал разницу между прогрессивным и регрессивным, освобождающим и деструктивным подавлением. Прославление самоактуализации способствует стиранию различия между тем и другим, оно утверждает существование в той непосредственности, которую в репрессивном обществе уместно назвать (используя другой гегелевский термин) плохой непосредственностью (schlechte Unmittelbarkeit). Оно изолирует индивида от того измерения, в котором он мог бы «найти себя», — от его политического существования, которое составляет сердцевину всего его бытия. Вместо этого оно направляет нонконформистские устремления таким образом, что действительные механизмы репрессии в обществе остаются нетронутыми, и даже усиливает эти механизмы тем, что замещает удовлетворение от частного и личного бунта более чем частной и личной и потому более аутентичной оппозицией. Десублимация, связанная с такого рода самоактуализацией, сама является репрессивной, поскольку ослабляет необходимость и силу интеллекта, каталитическую силу несчастного сознания, которому не дано испытать архетипического личного облегчения фрустрации — возрождения Оно, ибо последнее раньше или позже становится жертвой вездесущей рациональности управляемого мира, — но которое прозревает ужас целого в сугубо личной фрустрации и актуализирует себя в этом осознании.

Я попытался показать, каким образом перемены в развитых демократических обществах, подорвавшие фундамент экономического и политического либерализма, изменили также освободительную функцию толерантности. Толерантность, которая была великим достижением либеральной эпохи, всё ещё сохраняет свою значимость и реализуется на практике (хотя и с существенными ограничениями), тогда как экономические и политические процессы подчинены вездесущему и эффективному управлению, действующему в интересах господства. Результатом является объективное противоречие между экономической и политической структурой, с одной стороны, и теорией и практикой толерантности — с другой. Изменённая общественная структура ослабляет эффективность толерантности по отношению к оппозиционным движениям и, напротив, усиливает консервативные и реакционные силы. Равенство в плане толерантности становится абстрактным, иллюзорным. С упадком реального несогласия в обществе оппозиция замыкается в небольших и часто антагонистических группах, которые, даже там, где они сохраняют некоторую свободу в узких рамках, установленных для них иерархической структурой общества, бессильны, поскольку не способны выйти за эти рамки. Толерантность, выказываемая по отношению к ним, обманчива и есть скорее форма координирования. В координируемом обществе, закрытом для качественных изменений, толерантность сама становится скорее способом сдерживания таких изменений, чем способствует им.

Эти же самые условия делают критику такой толерантности абстрактной и академической, а предложение радикально изменить баланс толерантности по отношению к правым и по отношению к левым так, чтобы восстановить её освобождающую функцию, становится нереалистичной спекуляцией. Разумеется, такое изменение баланса равнозначно институционализации «права на сопротивление» вплоть до низвержения строя. Такого права не имеет и не может иметь никакая группа и никакой индивид в отношении конституционного правительства, поддерживаемого большинством населения. Но я полагаю, что можно говорить о «естественном праве» на сопротивление в отношении угнетённых и подавленных властью меньшинств, праве на использование не предусмотренных законом средств, коль скоро законные оказались неадекватными. Закон и порядок — всегда и везде такие закон и порядок, которые защищают утвердившуюся иерархию; бессмысленно говорить об абсолютном верховенстве этого закона и этого порядка по отношению к тем, кто страдает от них и борется против них — не ради личной выгоды или мести, но ради своей доли человечности. И над ними нет другого судьи, кроме установленной власти, полиции и их собственного сознания. Если они прибегают к насилию, это не значит, что они зачинают новую цепь насилия, но, напротив, пытаются разорвать существующую. Они знают о грозящем им наказании и, значит, понимают степень риска, но коль скоро они идут на него, никто не имеет права удерживать их — и меньше всего представитель сферы образования и интеллектуал.

Постскриптум 1968 года

В условиях США толерантность не выполняет и не может выполнять цивилизующей функции, которую ей приписывали либеральные поборники демократии, а именно защиты несогласия. Прогрессивная историческая сила толерантности заключается в её распространении на те способы и формы несогласия, которые оспаривают статус-кво общества и институциональные рамки утвердившегося общества. Следовательно, идея толерантности предполагает необходимость для несогласных групп или индивидов выходить за рамки закона в том случае, когда установленный закон запрещает выражение несогласия и противодействует ему. Так обстоит дело не только в тоталитарном обществе, в условиях диктатуры, в однопартийных государствах, но и в демократии (представительской, парламентской или «прямой»), где большинство образуется не путём развития независимой мысли и мнения, а скорее в силу монополистического или олигополистического управления общественным мнением без террора и (обычно) без цензуры. В таких случаях большинство пытается само себя увековечить, поскольку увековечивает торжество тех интересов и кругов, которые сделали его большинством. По самой своей структуре это большинство «закрытое», окаменевшее; оно a priori отвергает любые перемены, которые выводят за рамки системы. Но это означает, что большинство перестаёт оправдывать демократическое звание наилучшего защитника общих интересов. Такое большинство — противоположность «общей воли» (Руссо): оно состоит не из индивидов, которые по своим политическим функциям реально «абстрагировались» от своих частных интересов, а скорее наоборот — из индивидов, которые в действительности отождествили свои частные интересы со своими политическими функциями. И представители этого большинства, утверждая и осуществляя свою волю, утверждают и осуществляют волю тех заинтересованных кругов, которые формировали большинство. Идеология демократии скрывает отсутствие её содержания.

В Соединённых Штатах эта тенденция идёт рука об руку с монополистической или олигополистической концентрацией капитала в формировании общественного мнения, т.е. большинства. Возможность сколько-нибудь эффективно повлиять на большинство стоит — в долларах — слишком дорого для радикальной оппозиции. Здесь также свободная конкуренция и обмен идеями превратились в фарс. Левые не имеют равного права голоса, равного доступа к средствам массовой информации не из-за конспирации, а потому, что по старой доброй капиталистической традиции им не позволяет этого их покупательная способность. И дело здесь не в том, что они левые. Эти условия вынуждают радикальные меньшинства к стратегии, которая по существу представляет собой отказ от поддержания якобы равноправной, но в действительности дискриминирующей толерантности, например, стратегию протеста против поочередной ротации спикеров от правых (центристов) и левых. Не «равное», а большее представительство от левых было бы действительным выравниванием сложившегося неравенства.

Исходя из данной ситуации, я предложил в «Репрессивной толерантности» практику дискриминирующей толерантности как средство смещения равновесия между правыми и левыми — путём ограничения свободы правых и тем самым компенсации всепроникающего неравенства (неравного доступа к средствам демократического убеждения) и усиления угнетаемых в сравнении с угнетателями. Толерантность должна быть ограничена по отношению к движениям явно агрессивного или деструктивного характера (деструктивного для перспектив установления мира, справедливости и свободы для всех). Такая дискриминация должна также касаться движений, противящихся распространению социального законодательства на бедных, слабых и инвалидов. Вопреки осуждениям такой политики, которая противоречит священному либералистскому принципу равенства для «другой стороны», я настаиваю на том, что существуют вопросы, где либо нет никакой «другой стороны» в формальном смысле, либо «другая сторона» является очевидно «регрессивной» и препятствует возможному улучшению условий человеческого существования. Толерантность по отношению к пропаганде бесчеловечности извращает цели не только либерализма, но и всякой прогрессивной политической философии.

Я предположил существование очевидных критериев для определения агрессивных, регрессивных и деструктивных сил. Если решающий демократический критерий выражаемого мнения большинства уже (или скорее ещё) не имеет силы, если насущные идеи, ценности и цели человеческого прогресса уже (или скорее ещё) не включаются на равных в формирование общественного мнения, если люди уже (или скорее ещё) не суверенны, а «управляемы» реально суверенной властью — то есть ли какая-либо альтернатива, кроме диктатуры «элиты» над общей массой людей? Ибо мнение людей (обычно именуемых Народом), которые несвободны в отношении тех самых способностей и проявлений, в которых либерализм видел корни свободы (независимая мысль, независимое слово), утрачивают решающее значение и авторитетность — даже если Народ составляет подавляющее большинство.

Если бы выбор был между подлинной демократией и диктатурой, безусловно, следовало бы предпочесть демократию. Но о торжестве демократии говорить не приходится. Радикальные критики существующего положения дел в политике осуждаются как защитники «элитизма», диктатуры интеллектуалов. В реальности же мы имеем правительство, также представляющее меньшинство, но не интеллектуалов, а политиков, генералов и бизнесменов. Послужной список этой «элиты» не слишком вдохновляет, и располагай интеллигенция подобными политическими привилегиями, для общества в целом это вряд ли было бы хуже.

Во всяком случае Джон Стюарт Милль, которого нельзя назвать противником либерального и представительского способа правления, не был столь враждебно настроен в отношении политического лидерства интеллигенции, как современные страны полудемократии. Милль полагал, что «индивидуальное духовное превосходство» оправдывает «приравнивание мнения одного человека к мнениям нескольких»: «До тех пор, пока не будут изобретены (и институционализированы) какие-либо способы голосования, которые бы сообщали образованности большую степень влиятельности и позволяли бы уравновесить численное превосходство менее образованного класса, до тех пор к плюсам всеобщего избирательного права будет присоединяться такое же количество минусов» (11). «Предпочтительная оценка образованности, правильная сама по себе», также имела в виду защиту «образованных людей от классового законодательства людей невежественных», что, однако, не означало права первых на законодательство исключительно в интересах только своего класса (12).

Сегодня эти слова имеют антидемократическое, «элитистское» звучание, и это понятно — слишком очевидны их опасно радикальные импликации. Ведь если «образование» есть нечто иное и большее, нежели обучение, воспитание, подготовка к жизни в нынешнем обществе, оно подразумевает способность не только познавать и понимать факты, из которых состоит действительность, но также познавать и понимать факторы, формирующие факты, а следовательно и способность изменять бесчеловечную действительность. Такое гуманистическое образование должно включать также «железные» науки (науки, которые создают «железо» для Пентагона), освободив их при этом от их деструктивной направленности. Иными словами, такое образование, разумеется, не может служить истеблишменту, и, разумеется, наделение политическими привилегиями мужчин и женщин, получивших такое образование, было бы антидемократическим проявлением с точки зрения того же истеблишмента. Но это не единственная точка зрения. Но всё-таки альтернатива господствующему полудемократическому положению вещей — не диктатура или элита, сколь угодно образованная и разумная, а борьба за реальную демократию. И часть этой борьбы состоит в борьбе против идеологии толерантности, которая в действительности усиливает консервацию статус-кво неравенства и дискриминации.

В контексте этой борьбы я предлагаю практику дискриминирующей толерантности. Разумеется, эта практика уже предполагает радикальную цель, которой она ещё только собирается достичь. Это petitio principia (13) направлено против той разрушительной идеологии, согласно которой толерантность уже институционализирована в данном обществе. Толерантность, которая является жизненно важным элементом и признаком свободного общества, никогда не будет даром власть имущих; в условиях тирании большинства она может быть лишь завуалирована настойчивыми усилиями радикальных меньшинств, готовых уничтожить эту тиранию и трудиться ради появления свободного и суверенного большинства, — меньшинств нетерпимых, воинственно нетерпимых и непокорных в отношении правил поведения, которые терпимы к разрушению и подавлению.