Недавно один наш читатель поделился с нами ссылкой на текст Андрея Савицкого «Фашизм и “Размышления о насилии”». «Размышления о насилии» — самая известная книга французского мыслителя Жоржа Сореля, в которой он предлагает своё, довольно романтическое и радикальное, видение революционного синдикализма.
Наверное, это произведение не было бы так хорошо известно сегодня, если бы через 25 лет после его появления вождь итальянского фашизма Бенито Муссолини не написал в «Доктрине фашизма»: «В мощном потоке фашизма вы найдете струи, берущие начала от Сореля, Пеги, Лагарделя из “Mouvement Socialiste”». После Дуче добавил: «Именно этот учитель синдикализма через свои теории о революционной тактике более всех способствовал формированию дисциплины, энергии и силы фашистских когорт».
Многие Муссолини поверили на слово, не проверяя, о чём собственно писал Сорель в «Размышлениях о насилии». Да и принятие ведущими синдикалистами фашизма вроде бы подтверждает тезис Муссолини. Так, Юбер Лагардель был советником Муссолини, а затем министром труда в правительстве Виши. Другой французский синдикалист, Густав Эрве, в годы Первой мировой войны призывал к войне до победного конца, а в последние годы своей жизни, как и Лагардель, работал в правительстве Виши.
Вне всякого сомнения, Сорель оказал влияние на Муссолини. Но что конкретно привлекало Дуче в книге, которая якобы была его настольной? Чем она его вдохновляла? Если буквально разобрать Сореля, как это сделал Андрей Савицкий, то мы скорее познакомимся с новой версией марксизма, нежели с идеями, которые стали несущей конструкцией фашизма. Своё понимание «Размышлений о насилии» мы предложим позже, а пока предлагаем прочесть текст Андрея Савицкого. Надеемся, что эта публикация послужит началом плодотворного обсуждения творческого наследия французского синдикалиста. Мы этой дискуссии не боимся, мы будем ей только рады.
Редакция «Нового смысла»
Андрей САВИЦКИЙ
Итальянские фашисты и лично их лидер Бенито Муссолини провозгласили Жоржа Сореля своим идейным вдохновителем. От них представление о Сореле, как «предтече фашизма» или как минимум упоминание этой концепции перекочевало в самую различную литературу, посвященную Сорелю. В частности упоминается о том, что Муссолини, уже будучи фашистом, называл Жоржа Сореля своим «духовным отцом» и заявлял, что идеи Сореля оказали на него самое больше влияние и поэтому он «больше всего обязан Сорелю». Муссолини называет Сореля главным вдохновителем фашизма и в своей статье «Политическая и социальная доктрина фашизма» 1932 года.
Основным произведением Жоржа Сореля считается его книга «Размышления о насилии». В то же время из всего творчества Сореля именно эту книгу наиболее связывают с фашизмом. Бенито Муссолини объявил ее одной из своих настольных книг. В этом вопросе у него нашлись единомышленники и в левом лагере. Так, например Жан-Поль Сартр назвал «Размышления о насилии» книгой «фашистской», хотя, скорее всего даже не читал ее. Поэтому настоящая статья не претендует на анализ всего творчества Сореля, а ограничивается рассмотрением исключительно «Размышлений о насилии» и сопоставлением их с идеями фашизма.
Классовая борьба
Еще в 1918 году, при зарождении фашизма, Муссолини заявил в своей газете «Il Popolo d’Italia», что классовая борьба это «устаревшая доктрина», которая принадлежит к «груде руин» прочих «устаревших доктрин». Далее Бенито Муссолини и другие фашистские идеологи лишь развивали эту мысль настолько, что она стала основой фашизма в социальном вопросе. «Классовая борьба — это сказка, — утверждал Муссолини, — потому что человечество нельзя разделять. Пролетариат и буржуазия как таковые не существуют, будучи звеньями одной и той же формации». Важно понимать, что идея классового сотрудничества во имя национального единства является общей для всех направлений фашизма на всех стадиях его исторического развития, без каких-либо исключений. Не являются исключением даже протофашистские организации, например «республика Фиуме», конституция которой была образцом «надклассовой» идеологии корпоративизма и предполагала формирование органов власти представителями всех классов, в том числе собственниками капитала, или например, предписывала государственным «трудовым судам» заниматься «решением споров между работодателями и их наемными работниками». Именно эти идеи развивала и фашистская «Хартия Труда» 1927 года, которая провозглашала, что «трудовой суд является органом, посредством которого государство регулирует трудовые споры, как те, которые касаются условий договора и других существующих правил, так и те, которые касаются установления новых условий труда».
В своей «Доктрине фашизма» 1932 года Бенито Муссолини в очередной раз выступает «против классовой борьбы» и за «государственное единство, сливающее классы в единую экономическую и моральную реальность». Кроме всего прочего Муссолини особо уточняет, что ввиду вышеизложенного «фашизм выступает против классового синдикализма». А идеологом классового синдикализма является, как известно, Жорж Сорель и именно с позиций этой идеологии написаны его «Размышления о насилии».
Можно без преувеличения сказать, что вся книга Сореля посвящена поиску средств для максимального обострения и радикализации классовой борьбы. Как не допустить угасания борьбы классов и предотвратить достижение какого-либо подобия «социального мира»? Поиску ответа на этот вопрос и посвящены «Размышления о насилии». На протяжении всей книги Сорель высмеивает сторонников классового сотрудничества, презрительно называет их «миротворцами», «филантропами», «слабоумными бумагомарателями», «примирителями», «добрыми людьми», «пророками мира», «великими жрецами общественного долга», «доброхотами» и награждает другими унизительными эпитетами. Среди прочего он называет социальный мир «химерой», «социальным клоунством» и упоминает идею о том, что «социальная революция произойдет именно тогда, когда промежуточные классы (такие как например крестьяне и ремесленники) еще будут существовать, но когда им уже опротивеет фарс социального мира».
Жорж Сорель призывает развивать общественный миф, который будет искусственно углублять классовый раскол общества, и тогда «даже если происходящие конфликты непродолжительны и редки, мы можем допустить, что социализм является вполне революционным, если только в этих конфликтах достаточно силы», благодаря которой «все события будут представляться в преувеличенном виде, впечатления о катастрофе сохранятся и раскол классов станет окончательным».
«Прежде всего, я замечаю, — пишет Сорель, — что теория и поступки этих миротворцев основаны на понятии долга, а между тем это понятие совершенно неопределенное… И если хозяин полагает, что исполнил свой долг, то трудящийся будет как раз противоположного мнения, и никакими доводами их не заставить рассуждать иначе: первый может думать, что он вел себя героически, а второй — видеть в этом мнимом героизме постыдную эксплуатацию». При этом он удивляется тому, что «для наших великих жрецов долга договор о найме не является актом купли-продажи».
Рассматривается в «Размышлениях…» также и основополагающая для фашизма идея, в которой государству отводится роль регулятора и гаранта классового сотрудничества: «протекционистское правительство делает вид, будто располагает сведениями, которые позволяют ему отмерять, сколько полагается той или иной группе, и покровительствовать промышленникам без ущерба для потребителей; точно так же социальная политика возвещает, что она примет во внимание интересы как хозяев, так и рабочих». И тут же дается оценка этой концепции: «в то, что государство может выполнить подобную программу, могут верить разве что на юридических факультетах».
В письме к Даниэлю Галеви, посвященному «Размышлениям о насилии», Жорж Сорель предполагает, что его «труд не напрасен» именно потому, что помогает «подорвать авторитет буржуазной культуры, до сих пор противостоящий развитию принципа классовой борьбы». Как видим, «развитие принципа классовой борьбы» это центральная задача для сорелевского синдикализма в целом, и «Размышлений…» в частности, которая является полной противоположностью фашистской идеи о классовом сотрудничестве, социальном мире или классовой гармонии.
Следует отметить, что Сорель различает разные концепции «социального мира», одну из которых мы можем считать близкой к либерализму, а вторую к фашизму. Признаком первой является трусость буржуазии, хотя теоретикам этой концепции и «стыдно сознаться в трусости, так же как правительству стыдно признать, что его социальная политика есть ряд уступок перед угрозой восстания». Мораль этих людей «основана на упадке чувства чести». Вторая же предполагает «неоспоримый авторитет власти» и «существование буржуазии, твердой в своих принципах, проникнутой глубоким сознанием собственного достоинства и обладающей необходимой энергией, чтобы управлять страной, не обращаясь за помощью к старой традиционной бюрократии». Именно этим людям, «располагающим богатством и властью» теоретики второй концепции предлагают «привить сознание социального долга по отношению к их подданным». В качестве примера режима, руководствующегося подобной идеологией «социального мира» он приводит диктатуру Наполеона III, который например «считал свободу печати возмутительной и опасной» для бонапартистского «социального мира».
Развивая эту мысль, автор «Размышлений…» обращается к Марксу, который «утверждает параллелизм развития буржуазии и пролетариата: многочисленной, богатой, сплоченной и могущественной буржуазии соответствует многочисленный, сильный, сплоченный и сознательный пролетариат» и «таким образом, полагает, что сознательность пролетариата зависит от исторических условий, обеспечивающих могущество буржуазии в обществе». Отсюда следует и вывод самого Жоржа Сореля о том, «чтобы рабочий класс мог примириться с этой диктатурой бездарности, он должен пасть так же низко, как и буржуазия, и потерять всю революционную энергию в то самое время, как его господа потеряют всю энергию капиталистическую», но «когда класс капиталистов полон сил, он постоянно утверждает свою волю к самозащите, и его откровенно и последовательно реакционная позиция подчеркивает, по меньшей мере настолько же, насколько и пролетарское насилие, то обособление классов, на котором строится все социалистическое учение». Поэтому «когда правящие классы, более не дерзая управлять, стыдятся своего привилегированного положения, изощряются в заигрывании с врагами и заявляют о своем отвращении ко всякому расколу в обществе, становится гораздо труднее поддерживать в сознании пролетариата эту идею обособления, без которой социализм не может исполнить свою историческую роль».
Учитывая современную и актуальную для самого Сореля ситуацию во Франции, основное внимание в своей работе он уделяет критике именно «социального мира со слабой буржуазией», выражает ему наибольшее презрение и видит в нем наибольшую опасность, т.к. связывает его с деградацией пролетариата. Однако это не исключает приведенные выше его высказывания против «социального мира» вообще, в том числе «с сильной буржуазии», против любого «социального долга», «классовой гармонии» и «классового сотрудничества». Можно предположить, что фашистам польстило сравнительно уважительное отношение Сореля к диктатуре близкого им бонапартистского типа и соответствующей формуле «социального мира», возможно, они даже использовали его аргументы в критике своих конкурентов из либерального лагеря. Но, как мы увидим в следующих главах, Сорель был противником не только всякого «социального мира», но и всех атрибутов бонапартистской его разновидности типа «неоспоримого авторитета власти» или уважения к «располагающим богатством и властью людям».
Государство и собственность
Совершенно логично, в соответствии с отрицанием классовой борьбы, фашизм предполагает сохранение классового общества, включая важнейшие его институты, прежде всего государство, как руководящий общественный слой, и частную собственность на средства производства, главным образом выраженную в отношениях наемного труда. Фашистский этатизм является настолько известным явлением, что мало кто незнаком с высказываниями Муссолини наподобие этих: «для фашиста все в государстве и ничто человеческое или духовное не существует и тем более не имеет ценности вне государства… вне государства нет индивида, нет и групп – политических партий, обществ, профсоюзов, классов». По вопросу собственности фашистская «Хартия труда» объявляла, что «частная организация производства является функцией национального значения», и более того, частная собственность представлялась ей «наиболее действительным и наиболее полезным для интересов нации орудием». Не были исключением и более «прогрессивные» протофашистские образования типа «республики Фиуме», которая, вопреки мифам, не выступала ни против государства, ни против частной собственности. Как уже упоминалось выше, ее конституция предполагала существование классов частных собственников-работодателей и их наемных работников. В области политического режима конституция предписывала «корпоративное» подобие представительной демократии, что отличается от более поздней фашистской концепции единоличной диктатуры бессменного дуче и его партии, однако не имеет ничего общего с идеей прямой демократии или, иными словами, идеей уничтожения государства.
Иначе относится к этим вопросам Жорж Сорель в своих «Размышлениях о насилии», что логично вытекает из принципа классовой борьбы, которая не должна быть вечной, но должна закончиться победой пролетариата, уничтожением государства и частной собственности, а вместе с ними и самого классового деления. Относя свой синдикализм к т.н. «новой школе» марксистского социализма, он отмечает, что «длительное время социализм был не более чем утопией, и марксисты не без основания приписывают своему наставнику честь изменения этого положения: сегодня социализм стал орудием подготовки масс, занятых в крупной промышленности и стремящихся упразднить государство и собственность». Эта формула повторяется в книге неоднократно. Автор отмечает, что в его понятии социальной революции «речь идет о перевороте, в ходе которого организованные производители выставят вон хозяев и государство» и уже само по себе «пролетарское насилие стремится упразднить государство». Целью своего социализма Сорель называет «переход современных людей к положению свободных производителей, работающих на фабрике без хозяев». Сорелевская «всеобщая стачка весьма ясно обнаруживает безразличное отношение к материальным выгодам завоеваний, ставя целью уничтожение государства», потому что «государство и было зачинателем завоевательных войн, распределителем благ и причиной существования господствующих групп, извлекающих выгоды из любых предприятий, тяготы которых несет все общество».
Сорель подчеркивает, что общественная собственность на средства производства предполагает рабочее самоуправление и уничтожение разделения труда на организаторский и исполнительский:
«Маркс, как и синдикалисты, предполагает, что революция будет полной и необратимой, потому что она передаст производительные силы в руки свободных людей, то есть таких, которые смогут управлять работой предприятия, созданного в эпоху капитализма, без участия хозяев. Такой взгляд совершенно неприемлем ни для финансистов, ни для политиков, ведь ни те, ни другие не годятся ни на что, кроме благородной профессии хозяев. Поэтому во всех исследованиях, посвященных «благоразумному социализму», всегда признается, что общество делится на две части: первая — элита, организованная в политическую партию, которая видит свою миссию в том, чтобы мыслить за всю остальную немыслящую массу, и считает себя достойной восхищения за то, что готова поделиться с этой массой своими познаниями: вторая же — это совокупность производителей. У элиты политиков нет другой профессии, кроме использования своего разума, и она не видит никакого противоречия принципам имманентной Справедливости (которые сама же и устанавливает) в том, чтобы пролетариат кормил ее своими трудами и обеспечивал ей образ жизни, который нельзя назвать аскетическим».
Именно поэтому вопрос уничтожения частной собственности так тесно связан с потребностью уничтожения государства, и Сорель высказывает свое одобрение идее Маркса о том, что «разделение на правителей и управляемых привело бы в конце концов к возрождению государства», в то время как «синдикалисты отнюдь не задаются целью реформировать государство, как предлагали передовые умы XVIII века, — они хотят уничтожить его, потому что стремятся осуществить мысль Маркса о том, что социальная революция не должна привести к замене одного правящего меньшинства другим». Тут же он высказывает свое согласие со следующей цитатой Энгельса: «Общество, которое по-новому организует производство на основе свободной и равной ассоциации производителей, отправит всю государственную машину туда, где ей будет тогда настоящее место: в музей древностей, рядом с прялкой и с бронзовым топором».
Одно из обвинений, которые выдвигает Жорж Сорель от имени синдикалистов в сторону парламентских социалистов, состоит в том, что «в качестве мишеней нападок они обычно выбирают власть имущих, а не саму власть», потому «в этой области между синдикалистами и официальными социалистами не может быть никакого согласия». И отмечает, что «таким образом, уже невозможно спорить с тем, что революционный синдикализм безусловно противостоит государству», а «пролетарии, использующие синдикалистское насилие в ходе стачек, стремятся ниспровергнуть государство».
Также он подвергает иронической критике тех сторонников идеи уничтожения государства, которые откладывают это дело «на будущее»: «наконец, государство должно исчезнуть, и никто не станет оспаривать по этому вопросу Энгельса, но оно исчезнет в отдаленном будущем, а пока оно не наступило, государством можно пользоваться, урывая лакомые кусочки для политиков, лучший же способ уничтожения государства состоит в настоящее время в его усилении — то есть в прыжке из огня да в полымя», в то время как синдикализм имеет целью «избавление рабочих от всякого контроля хозяев, а значит, и уничтожение депутатской власти».
В том числе Сорель отчетливо критикует идею «переходного государства» и такой «диктатуры пролетариата», которая осуществляется через политиков и прочих его «представителей»:
«Политики стараются увлечь пролетариат, поскольку торопятся выиграть крупные сражения за государственную власть… Но пролетариат для них только пушечное мясо и больше ничего… В основе всех их концепций лежит идея укрепления государства. В своих нынешних организациях политики уже готовят кадры для будущей сильной, централизованной и дисциплинированной власти, которая, не смущаясь критикой оппозиции, сумеет заставить ее замолчать и возведет свою ложь в ранг закона…
Позднее монархия ослабила деспотизм, и тогда возникло конституционное правительство. Точно так же предполагается, что и диктатура пролетариата должна мало-помалу ослабеть и затем исчезнуть, чтобы в конечном итоге уступить место анархическому обществу, но как это должно произойти, нам объяснить забывают. Королевский деспотизм, конечно, разрушился не сам по себе и не по доброте монархов, и надо быть очень наивным, чтобы верить, будто те, кто воспользуется демагогической диктатурой, легко откажутся от ее преимуществ…
Те, кто сумеет организовать пролетариат в единую армию, всегда готовую им подчиняться, сделаются военачальниками и введут в побежденном обществе осадное положение — и тогда на другой день после революции воцарится диктатура политиков, представляющих уже и теперь сплоченную группу. Выше я упоминал слова Маркса о тех, кто восстанавливает государство, создавая в современном обществе зародыш будущего класса господ. Как это происходит, можно увидеть на примере истории Французской революции. Революционеры готовятся к тому, чтобы их административный персонал захватил власть в тот самый момент, когда ее выпустят из рук представители старой власти, так что господство не знает перерывов…
Государство отнюдь не утратит силу, она будет передана от старых привилегированных классов к новым, а производители просто переменят хозяев. Очень возможно, что эти хозяева будут менее ловкими, чем теперешние, будут говорить более красивые речи, чем капиталисты, но все указывает на то, что они будут еще более жестокими и надменными, чем их предшественники».
Автор «Размышлений…» прямо сравнивает государственный социализм с капитализмом и рабовладельческим строем, то есть обосновывает, что это будет классовое общество:
«Легко заметить, что современным авторам очень долго казалось, что о трудящихся людях не скажешь больше, чем сказал Аристотель: им нужно отдавать приказания, обращаться с ними ласково, как с детьми, и смотреть на них, как на пассивные орудия, избавленные от необходимости мыслить. Революционный синдикализм был бы невозможен, если бы рабочим в самом деле была присуща такая мораль слабых, а государственный социализм, напротив, вполне приспособился бы к ней, так как в основе его лежит разделение общества на класс производителей и класс мыслителей, применяющих к производству научные данные. Единственное различие между этим мнимым социализмом и капитализмом заключалось бы в применении более хитроумных средств для поддержания дисциплины на производстве».
Сорель осознавал, что государственный социализм основывается во многом на писаниях Карла Маркса, видевшего в нем модель «переходного» общества, и поэтому открыто заявлял, что его «новая школа» марксизма отбрасывает данные идеи Маркса, поскольку они являются по своей сути немарксистскими:
«Новая школа» рассуждает совершенно иначе. Она не может согласиться с мыслью, что историческая миссия пролетариата состоит в подражании буржуазии, и не желает допустить, что такая грандиозная революция, как та, которая свергнет капитализм, может прельститься таким ничтожным и сомнительным результатом, как смена хозяев в угоду идеологам, политикам и спекулянтам, поклонникам и эксплуататорам государства. «Новая школа» не желает слепо придерживаться Марксовых формул: если он не создал другой теории, кроме теории буржуазной силы, это еще не значит, что нужно во всем подражать буржуазной силе.
В своей революционной деятельности Маркс не всегда находил удачные источники вдохновения и порой обращался к идеям, принадлежащим прошлому. Иногда в его произведениях встречаются избитые мысли, заимствованные у утопистов. «Новая школа» не считает себя обязанной благоговеть перед иллюзиями, ошибками и заблуждениями того, кто так много сделал для развития революционных идей; она старается отграничить слабости Марксовых работ от открытий, которым предстоит обессмертить его имя. Тем самым она решительно порывает с официальными социалистами, которые восхищаются у Маркса всем немарксистским. Поэтому мы не будем принимать во внимание многочисленные цитаты из Маркса, к которым нас могут отослать, доказывая, что Маркс часто понимал историю так же, как и политики».
Так же особого внимания заслуживает отношение Жоржа Сореля к вопросу о принципе распределения благ. Он отчетливо выступает за «отказ от идеи вознаграждения, отмеренного по заслугам», то есть от идеи распределения «по труду» (первым среди социалистов ее выдвинул Сен-Симон, а классовое общество всегда было основано на различных интерпретациях этой идеи), ведущей к реставрации классового деления, и всецело поддерживает коммунистическую идею распределения по потребностям. Для доведения своей мысли до читателя Сорель использует различные аналогии, из области военного дела, архитектуры и промышленных изобретений:
«На войне никогда не было бы великих подвигов, если бы каждый солдат, не переставая вести себя как героическая личность, притязал на получение наград, соответствующих его заслугам. Когда колонну бросают на штурм, возглавляющие ее знают, что их послали на смерть и что славу получат те, кто, пройдя по их трупам, вступит в неприятельский город; однако они не размышляют об этой огромной несправедливости и идут вперед.
Как только в армии начинает остро ощущаться потребность в наградах, можно утверждать, что ее доблесть в упадке. Некоторые офицеры, участвовавшие в кампаниях Революции и Империи, но служившие под непосредственным началом Наполеона лишь в последние годы своей карьеры, очень удивлялись большому шуму вокруг подвигов, которые в годы их юности остались бы незамеченными: «Меня засыпали похвалами, — говорил генерал Дюгем, — за то, на что в армии департамента Самбр-и-Мез никто не обратил бы внимания». Это фиглярство было доведено до гротеска Мюратом, и историки не вполне поняли, какая мера ответственности за вырождение подлинного боевого духа лежала на плечах Наполеона. Он был чужд того великого воодушевления, которое позволило героям 1794 года совершить столько чудес, и полагал, что нужно измерить способности каждого и каждому присудить награду в точном соответствии с его заслугами — это уже было практическим осуществлением принципа сенсимонизма, и каждого офицера побуждали отличиться. Сенсимонисты были шарлатанами не менее отвратительными, чем Мюрат. Впрочем, историю этой школы невозможно понять, если не сравнивать ее с наполеоновской моделью. Это шарлатанство истощило моральные силы нации, тогда как силы материальные были пока еще значительными. Наполеон воспитал очень мало выдающихся генералов и воевал преимущественно с теми, кто достался ему в наследство от Революции, — это бессилие есть неоспоримый приговор его системе.
Часто отмечали скудость доступных нам сведений о великих готических художниках. Среди каменотесов, создававших облик соборов, были люди незаурядного таланта, однако их, как правило, не выделяют из массы других ремесленников, отчего они не производили меньше шедевров. Виолле-ле-Дюк находил странным, что архивы Нотр-Дама не донесли до нас подробностей сооружения этого гигантского памятника и что средневековые документы вообще чрезвычайно скупы на сведения об архитекторах; он добавляет, что «гений может развиваться в тени, и стремление к тишине и безвестности свойственно его природе». Можно даже пойти дальше и задуматься, догадывались ли современники, что возводимые этими гениальными художниками здания будут покрыты неувядаемой славой. Мне представляется весьма правдоподобным, что соборами восхищались лишь сами художники.
Это стремление к совершенству, проявляющееся вопреки отсутствию какой бы то ни было личной, немедленной и соответствующей заслуге награды, образуют тайную доблесть, обеспечивающую непрерывный прогресс в мире. Что сталось бы с современной промышленностью, если бы изобретатели находились лишь для таких вещей, которые обеспечивали бы им верное вознаграждение? Ремесло изобретателя, вероятно, самое жалкое из всех, и все-таки от него никогда не отказываются. Сколько раз бывало на фабриках, что небольшие изменения, внесенные в процесс труда изобретательными рабочими, в конечном счете, накапливаясь, приводили к глубоким усовершенствованиям, хотя новаторы так и не смогли извлечь долгосрочной и соразмерной выгоды из своей изобретательности? И разве даже простой сдельной работе не удавалось вызвать медленный, но непрерывный прогресс в производительности труда — прогресс, который, временно улучшив положение нескольких трудящихся и особенно их хозяев, в конечном счете приносит пользу покупателям?».
Неразрывно с аргументацией в пользу принципа «каждому по потребностям» связано для Жоржа Сореля и обоснование принципа «от каждого по способностям». Фашизм, как и всякая буржуазная идеология, видит возможность для максимального раскрытия творческих способностей человека в получении «по труду» неравного и большего по отношению к другим людям размера материального вознаграждения (чем и аргументирует необходимость сохранения частной собственности и социального неравенства в целом), Сорель же усматривает такую возможность в мотивах нестяжательского характера:
«Свободный производитель на фабрике в высокоразвитом обществе никогда не должен измерять затрачиваемые усилия внешней мерой. Он считает посредственным все предлагаемые ему образцы и хочет превзойти все, что было сделано до него. Таким образом производству обеспечено постоянное количественное и качественное совершенствование — в таком производстве воплощается идея бесконечного прогресса. Прежние социалисты предугадали этот закон, когда писали, что в производстве от каждого нужно требовать по способностям. …Это духовное состояние также совершенно совпадает с состоянием первых армий, участвовавших в революционных войнах, а также с настроем пропагандистов всеобщей стачки».
Такой глубокий экскурс в критику Сорелем всех видов государственного социализма и вопрос о распределении благ представляется нам важным потому, что это подчеркивает его не относительную, но максимальную и полную противоположность фашистским идеям. Ведь передача власти и собственности из рук частных предпринимателей в руки государственных чиновников, а также сохранение рыночных отношений и распределение благ «по труду» не настолько далеки от фашизма, как может показаться на первый взгляд, ведь фашизм это всего лишь разновидность капитализма и классового общества в целом. Но анархические идеи Сореля о прямой власти и собственности трудящихся масс, а также коммунистические идеи об уничтожении товарного производства и введении распределения по потребностям не оставляют его теории ничего общего ни с фашизмом в частности, ни с капитализмом вообще.
Патриотизм
Патриотизм является основой фашистской идеологии. Бенито Муссолини в «Доктрине фашизма» провозглашает, что «для фашизма человек это индивид, единый с нацией, отечеством», обязанный «повиноваться моральным заповедям отечества». Свое особое выражение фашистский патриотизм находит в этатизме и имперском шовинизме, т.е. является государственническим и империалистическим патриотизмом. Муссолини пишет, что «не нация создает государство», но «наоборот, государство создает нацию». В результате «фашистское государство организует нацию», а правящая в нем фашистская партия «тоталитарно управляет нацией». При этом «фашистское государство есть воля к созданию империи, т.е. нации, управляющей прямо или косвенно другими нациями», потому что «для фашизма стремление к империи, т.е. к национальному распространению является жизненным проявлением; обратное, “сидение дома”, есть признаки упадка», ведь «народы, возвышающиеся и возрождающиеся, являются империалистами; умирающие народы отказываются от всяких претензий».
Как во всех предыдущих вопросах, так и вопросе патриотизма позиция революционного синдикализма Жоржа Сореля в его «Размышлениях о насилии» оказывается прямо противоположной фашизму. «Еще резче синдикалисты подчеркивают идеологический аспект своей доктрины, когда объявляют себя антипатриотами», — говорит он и добавляет, что «антипатриотизм стал важнейшей частью синдикалистской программы».
Прежде всего синдикалистский антипатриотизм, конечно же, связан с антигосударственничеством. В очередном обвинении против парламентских социалистов Сорель пишет, что «они рассчитывают когда-нибудь захватить государственную власть в свои руки и понимают, что тогда им понадобится армия, а еще они будут вести внешнюю политику, и поэтому им придется восхвалять патриотизм».
Он отмечает, что именно «противостояние революционного синдикализма и государства принимает особенно резкую форму антипатриотизма, потому что политики пустили в ход все свои знания, чтобы внести путаницу в восприятие сущности социализма». Для таких псевдосоциалистов «классовая борьба — основополагающий принцип, но она должна быть подчинена национальной солидарности», что и находит свое выражение в патриотизме. «Интернационализм — догмат веры, во имя которого даже самые умеренные из них готовы приносить торжественные клятвы, но патриотизм тоже налагает на них священные обязанности. Освобождение трудящихся должно быть делом самих трудящихся, как это ежедневно сообщается в печати, но истинное их освобождение состоит в том, чтобы голосовать за профессиональных политиков, давая последним возможность устроиться и подчиняясь им, как своим господам», — заключает Жорж Сорель.
Поскольку патриотизм обычно отождествляется с классовым сотрудничеством, то классовой борьбе соответствует антипатриотизм, и Сорель особо подчеркивает этот факт, когда пишет, что «проникновение антипатриотизма в рабочее движение тем более примечательно, что оно произошло в момент, когда правительство занималось воплощением на практике солидаристских теорий. Сколько бы Леон Буржуа ни расточал всевозможных любезностей по адресу пролетариев, ему не убедить их в том, что капиталистическое общество — большая семья и что бедный может требовать свою долю общественного богатства. Сколько бы он ни повторял, что все современное законодательство направлено на воплощение солидарности, пролетариат отвечает ему грубейшим отрицанием общественного договора, а именно — отрицанием долга перед отечеством. В тот самый момент, когда, казалось, было найдено средство для устранения классовой борьбы, она вдруг возрождается в особенно обидной форме».
В связи с этим важно прокомментировать попытки связать Жоржа Сореля с идеологией т.н. «национал-синдикализма», который и был, в том числе в Италии, «вторым именем фашизма», взятым на вооружение Муссолини еще в 1918-19 годах, а позже подтвержденным в «Доктрине фашизма», где он повторяет свою поддержку «требованиям национального синдикализма». Показательно, что подобно тому, как Сорель видел в патриотизме и антипатриотизме в первую очередь не национальное, а социальное, классовое содержание, так же это делали и т.н. «национал-синдикалисты» для которых прилагательное «национальный» в названии своей идеологии означало вовсе не озабоченность национальным вопросом, например заинтересованность в развитии национальной культуры и т.п. На самом деле речь шла об извращении и переворачивании с ног на голову самого понятия «синдикализма» именно в социально-политическом смысле. Если революционный синдикализм (в т.ч. сорелевский), который Муссолини справедливо называет классовым синдикализмом, был идеологией объединения различных профессиональных групп эксплуатируемого класса для отстаивания общих интересов в борьбе против эксплуататорского класса, то в идеологии фашистов приставка «национал» к слову «синдикализм» означает смену самого субъекта идеологии и перенос вышеуказанных принципов с класса на нацию. Соответственно «национал-синдикализм» предусматривает объединение различных классов в рамках одной нации для отстаивания общих интересов в борьбе против других наций. Если революционный синдикализм называет «синдикатами» союзы трудящихся разных профессий, объединенные в революционное движение и нацеленные на борьбу против буржуазии, то «национальный синдикализм» называет «синдикатами» (или «корпорациями», как в конституции республики Фиуме) группы соотечественников разных классов, как трудящихся, так и буржуазии, объединенные национальным государством и нацеленные борьбу против других наций. Таким образом сорелевский революционный синдикализм и «национальный синдикализм» прямо противоположны по своему содержанию и связывает их только слово «синдикализм» в названии.
Однако антипатриотизм французских синдикалистов, по словам Сореля, не ограничивается борьбой против государства и капитала, но распространяется и на все другие сферы, в том числе на саму идею родины или отечества: «В области патриотизма не может быть ни компромиссов, ни средней позиции; и как раз в этой области оказались вынуждены занять свою позицию синдикалисты, когда буржуа всех сортов стали применять всевозможные средства соблазнения, чтобы опорочить социализм и отвратить рабочих от революционной идеи. Синдикалистам пришлось отрицать идею родины в силу одной из тех необходимостей, которые встречаются в любой исторический период и которые философам порой весьма трудно объяснить, потому что выбор навязывается внешними условиями, а не осуществляется свободно в силу причин, объясняемых природой вещей. Этот характер исторической необходимости придает современному антипатриотическому движению силу, скрыть которую не смогут уже никакие софизмы».
И когда Жан Жорес заявил в парламенте, что антипатриотические «чрезмерные и парадоксальные заявления» французских рабочих «происходят не от отрицания родины, а от осуждения частых злоупотреблений этой идеей и этим словом», то Сорель ответил ему в своей книге, что «таким языком можно пользоваться лишь перед собранием, которое вовсе ничего не знает о рабочем движении».
Разумеется, Жорж Сорель не абсолютизировал столь радикальный антипатриотизм (отрицающий не только государство, но и родину), и не объявлял его обязательным для революционного синдикализма вообще, во всем мире и во все времена, а уточнял, что он возник именно во Франции, причем в определенных исторических условиях: «Так как мы рассматриваем все явления с исторической точки зрения, нам неважно, какими основаниями руководствовались первые поборники антипатриотизма», но «существенно то, что для революционных рабочих антипатриотизм оказывается неотделим от синдикализма», даже несмотря на то, что «основания такого рода, как правило, не бывают верными».
В отличие от разъяснения сути антипатриотической борьбы против государства, Сорель не раскрывает те самые «необходимости» и «основания» для отрицания идеи отечества в современной ему Франции. Однако мы можем увидеть их самостоятельно, поскольку они лежат на поверхности и были описаны другими авторами. Патриотизм французского революционного пролетариата времен Парижской Коммуны 1871 года был обусловлен прежде всего немецкой оккупацией Франции, которая, однако оказалась кратковременной, после чего французский патриотизм уже не мог иметь освободительное направление, но зато сохранял и развивал имперское шовинистическое направление. Кроме того, в этих условиях правящий класс Франции стал чрезвычайно спекулировать на патриотизме и тем самым вызывать ненависть трудящихся не только к себе, но и к патриотизму. О данных двух аспектах Петр Кропоткин пишет следующее:
«Эта крайняя точка зрения вполне объясняется тем, что Франция пережила с 1871 г.. Когда знаешь, какой милитаризм, военщина, какое поклонение армии и всему военному развились во Франции со времён немецкого нашествия; какие негодяи держались в правительстве под предлогом «патриотизма», то понимаешь вполне, откуда взялось такое воззрение. Но всё это верно только для рабочих свободных, не угнетаемых национальностей. Для рабочих же угнетённых национальностей плодотворная борьба против социальной эксплуатации начинается только тогда, когда они свергнут чужеземное иго».
Французы после 1871 года не только не были угнетённой национальностью, но и сами были колонизаторами, угнетающими другие народы, а когда на это наложилась еще и навязчивая государственно-патриотическая идеология французской господствующей буржуазии, то логичным результатом этого всего стал радикальный антипатриотизм французского рабочего движения, выступающий как против государства, так и против идеи отечества вообще. Соответственно, революционный синдикализм Сореля оказывается противоположен фашизму в вопросе о патриотизме не только в общих чертах, но также в конкретных и основных для фашизма его проявлениях, таких как имперский национализм и этатизм.
Что общего?
Итак, фашизм и сорелевский синдикализм, изложенный в «Размышлениях о насилии», кардинально отличаются по всем основным вопросам: социальному, политическому и национальному. Но это не означает, что между ними нет ничего общего во вопросам методологического характера. Сам Муссолини делал ударение на том, что «этот учитель синдикализма через свои теории о революционной тактике более всех способствовал формированию дисциплины, энергии и силы фашистских когорт». Различные исследователи и сами фашисты разных стран отмечали, что фашизм это контрреволюционное движение нового типа, которое использует революционные методы для подавления революционного движения.
В вопросе методологии «Размышления о насилии» посвящены главным образом доказательству важности общественного эмоционального мифа как побуждающей силы для решительного и прямого действия в области экономики и политики. Для этого Сорель проводит многочисленные аналогии с самыми различными историческими периодами, движениями и сферами отношений. Подобно тому, как в приведенной выше цитате он сравнивает коммунистическое распределение по потребностям с принципами функционирования французской революционной армии, работы средневековых архитекторов и современных промышленных изобретателей, так и в вопросе об общественном мифе Сорель прибегает к наиболее неожиданным аналогиям, например сравнивает рабочее движение с христианской церковью:
«Здесь мы можем использовать великий исторический опыт, который дают нам преследования христиан в течение первых веков новой эры. Современных авторов так поражал язык Отцов Церкви и подробности, приводимые в Деяниях мучеников, что большинство из них стало представлять себе христиан как отверженных, непрестанно проливавших свою кровь. Раскол мира на языческий и христианский был выражен чрезвычайно ярко, и без этого последний никогда не обрел бы своего лица. Однако сохранился этот раскол вопреки тому, что все сложилось совсем иначе, чем когда-то предполагали».
Далее он доказывает, что история преследования христиан является прежде всего мифом и делает вывод, что «статистика гонений не играет здесь большой роли. Знаковые обстоятельства, которыми сопровождались сцены мученичества, были гораздо важнее количества казней. Идеология выстроилась на основании фактов довольно редких, но весьма героических — не нужно было большого числа мучеников, чтобы доказать в испытаниях абсолютную истинность новой религии и безусловную ошибочность старой, чтобы тем самым установить существование двух не сходящихся дорог и показать, что царство зла конечно», ведь «современники, видевшие в мученичестве судебное испытание, которое являлось свидетельством во славу Христа, извлекают из этих фактов совершенно иные заключения, чем современный историк, рассуждающий в соответствии с новейшими идеями, — та идеология была дальше от фактов, чем любая другая».
Именно в этом месте автор и переходит к мысли, которую мы цитировали в начале статьи, делая вывод о том, что рабочему движению следует создавать свой миф подобно ранним христианам, основываясь на той закономерности, что «даже если происходящие конфликты непродолжительны и редки, мы можем допустить, что социализм является вполне революционным, если только в этих конфликтах достаточно силы, сближающей их с идеей всеобщей стачки. В этом случае все события будут представляться в преувеличенном виде, впечатления о катастрофе сохранятся и раскол классов станет окончательным. Так опровергается возражение, которое часто адресуют революционерам: цивилизации отнюдь не грозит гибель от последствий распространения жестокости, так как идея всеобщей стачки позволяет поддерживать понимание классовой борьбы при помощи таких инцидентов, которые буржуазным историкам показались бы незначительными».
Признаки упадка рабочего движения Жорж Сорель тоже подвергает сравнению с упадком христианской церкви: «Нынешнее положение католичества во Франции показывает достаточно примечательных сходств с положением пролетариата, вовлеченного в классовую борьбу, чтобы пробудить в синдикалистах неподдельный интерес к внимательному изучению современной истории церкви. Как в рабочей среде есть множество реформистов, мнящих себя большими знатоками общественной науки, так и католические круги не знают недостатка в сдержанных людях, хорошо знакомых с современными науками, понимающих потребности своего века, грезящих о религиозном мире, моральном единстве нации, компромиссе с врагом. Но у церкви нет таких возможностей для избавления от дурных советчиков, какие есть у профсоюзов».
Итак, если сорелевская теория общественного мифа действует одинаково по отношению к рабочему движению и христианской церкви, то почему она не может действовать точно так же по отношению к фашистской партии? В этом смысле не вызывают сомнения слова Муссолини о том, что Сорель мог повлиять на фашизм «через свои теории о тактике». Действительно, пистолет который хорошо стреляет вправо, столь же хорошо может стрелять и влево. Такого рода «схожесть» может существовать между любыми идеологиями, в том числе противоположными, каковыми и являются синдикализм и фашизм.
Следующий вопрос, сближающий идеологии Сореля и Муссолини, тоже принадлежит не к социально-политическим целям, но к методам их достижения, а также соответствующим им философским аспектам. Речь идет об отношении к таким синонимичным понятиям как «мораль», «этика», «нравственность». Как мы уже видели из приведенных выше цитат, фашизм уделяет большое внимание обращению к морали. Бенито Муссолини утверждает, что для фашизма человек это «индивид подчиняющийся моральному закону» и «нет действия не подчиненного моральной оценке; нет ничего в мире, что могло бы быть лишено своей моральной ценности». Фашистскую империю и государство он провозглашает «духовными и моральными институтами».
Жорж Сорель не ставит апелляцию к морали в главу угла, как фашисты, но и не отрекается от нее, как многие социалисты, главным образом марксистского толка.
Он говорит, что его «новая школа» марксизма «быстро обособилась от официального социализма, признав необходимость улучшения нравов, и поэтому у вождей парламентского социализма в моде обвинять ее в наклонности к анархизму. Я лично без всякого затруднения готов признать себя в этом смысле склонным к анархизму, так как парламентский социализм кичится таким же презрительным отношением к морали, какое проявляют самые ничтожные представители поигрывающей на бирже буржуазии».
Далее он сообщает, что «уделять значительное внимание этике» его «заставляет вопрос о моральных ценностях, необходимых для усовершенствования производства». Поэтому сорелевская «новая школа» марксизма «стоит ближе к экономистам, чем к утопистам. Она полагает, что моральное развитие пролетариата ничуть не менее важно, чем материальное усовершенствование орудий производства, для того чтобы двигать современную промышленность на все более высокие уровни развития, достигнуть которых позволяют имеющиеся технические знания» и «в своей ненасытной жажде реальности она старается добраться до самых корней этого морального совершенствования и узнать, как может уже сегодня создаваться мораль будущих производителей». Для Сореля «социализм представляет собою высший нравственный идеал, какой когда-либо знало человечество» и это, видимо, придает социализму дополнительную ценность в его глазах.
Кроме того, в вопросе философии по мнению Сореля рационализм «препятствует моральному росту и ведет к деградации», а позитивизм требует «исчезновения философии», причем последователей последнего отличает «выдающаяся посредственность, самонадеянность, педантизм», не говоря уже о том, что они «готовы на любые гнусности». В целом он критикует рационализм и позитивизм в духе иррационалистической буржуазной философии и даже открыто провозглашает себя последователем Бергсона. И это тоже сближает Сореля с фашизмом. Его теория мифов, оценивающая миф по тому, насколько он мобилизует на борьбу, а не по тому то, насколько он соответствует действительности может вести к делению общества на сочинителей мифов и всех остальных – верящих в эти мифы, что очень напоминает приведенную выше сорелевскую же критику парламентских социалистов, которые метят на место новых хозяев пролетариата.
В отношении религии фашизм и сорелевский синдикализм имеют как общие, так и различные стороны. Оба они не считают религию основой своей морали. Муссолини пишет, что фашистское государство «имеет мораль, но не имеет своей теологии» и поэтому «фашистское государство не создало своего «Бога», как это сделал Робеспьер в момент крайнего бреда Конвента». Аналогично и Сорель критикует «пустые разглагольствования о религиозном долге» на примере де Молинари, который «полагает, что людям может быть достаточно естественной религии в духе Ж.-Ж. Руссо и Робеспьера», но по мнению Сореля «сегодня мы знаем, что это средство не имеет моральной действенности».
Отличие состоит в том, что «фашистское государство не остается безразличным перед религиозным явлением вообще и перед положительной религией, в частности, каковой в Италии является католицизм». Следовательно, «в фашистском государстве религия рассматривается как одно из наиболее глубоких проявлений духа, поэтому она не только почитается, но пользуется защитой и покровительством». И разумеется фашизм «не стремится подобно большевизму искоренить религию из народных душ».
Сорель же является сторонником уничтожения как церкви, так и религии. Мораль, за которую он выступает, не религиозна и вообще не связана с религией. Он объявляет себя последователем Прудона в том, что бы «создать мораль, совершенно свободную от всякой религиозной веры», потому что считает религию «средством морального руководства, необходимым для капитализма и позволяющим интеллектуалам жить в стороне от производительной работы».
Также следует отметить, что у Сореля достаточно сложный для понимания стиль письма. Это весьма содействовало ложному пониманию характера его идей, в том числе облегчало трактовку его как «предшественника фашизма», особенно если принять во внимание во многом похожий, хотя и намного более словоблудный стиль идеологических текстов Джентеле и Муссолини. Сверх того, Сорель постоянно ссылается и полемизирует с различными забытыми писателями начала 20 века, в идеях которых невозможно разобраться без изучения французской политической литературы того периода. Также у него, бесспорно, присутствует эстетическое любование насилием, что проявляется прежде всего в выступлениях против «гуманизма и мягкосердечия», которые ведут к «отупению» и «лишают энергии».
Наконец, как уже было сказано в первой главе, хотя Сорель и выступал против капитализма в целом, но чаще всего его нападки обращены главным образом против тех капиталистических движений, которые он считал наиболее опасными, а именно против либерализма и парламентского социализма. Эти части произведений Сореля вероятно повлияли на фашизм и последний использовал их в своих интересах во время собственной борьбы против либералов и официальных социалистов.
Возможно мы могли бы найти в «Размышлениях о насилии» и перечислить в статье больше общих идей у фашизма и революционного синдикализма Жоржа Сореля, однако все они носят такой же методологический и второстепенный характер, как теория о мифе или отношение к морали. Ведь разные общественные мифы служат распространению совершенно разных, зачастую взаимоисключающих идей, а различная мораль определяет добром или злом разные, противоречащие друг-другу явления. По большому счету последняя глава данной статьи является попыткой найти хоть какие-нибудь минимальные и отдаленные признаки схожести между фашизмом и сорелевским синдикализмом образца «Размышлений о насилии», чтобы понять откуда вообще взялся абсурдный миф об их родственности. В целом же, по всем основным вопросам, таким как отношение к классовой борьбе, государству и собственности, а также патриотизму имперской нации, изложенным в предыдущих главах, мы наблюдаем полную их противоположность и несовместимость.
Читайте также:
