Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Продолжение
7
В этом месте нужно учесть два возражения. Можно было бы спросить, бессмысленно ли всё же одно отмеченное на избирательном бюллетене возражение? На высокой нравственной ступени предвзятых сомнений нет. Человек высказывает своё мнение, перед каким форумом это бы ни происходило. И он также осознаёт и принимает возможность своей гибели.
Этому нельзя возражать, хотя требование этого практически означало бы искоренение элиты, и бывают даже случаи, в которых такое требование представляется злонамеренно. Нет, такой голос не может пропасть, хоть его и отдают в безнадёжной ситуации. Как раз это и придаёт ему особое значение. Он не поколеблет противника, всё же он изменяет того, который решался проголосовать именно так. До сих пор он был носителем политического убеждения среди других — по отношению к новому применению насилия он станет борцом, который принесёт непосредственную жертву, возможно, станет мучеником. Это изменение не зависит от содержания его убеждения — старые системы, старые партии будут изменяться вместе, если дойдёт до встречи. Они не вернутся вновь к унаследованной свободе.
Демократ, который проголосовал за демократию одним своим голосом против 99 других, тем самым не только вышел из своей политической системы, но и из своей индивидуальности. Воздействие этого выйдет тогда далеко за мимолетный процесс, ибо после него больше не может быть ни демократии, ни индивидуума в прежнем смысле.
Это причина, по которой многочисленные попытки римских цезарей снова вернуться к республике потерпели неудачу. Республиканцы погибли в гражданской войне, или они вышли из неё изменёнными.
8
Второе возражение опровергнуть ещё труднее — часть читателей уже сделала это: Почему только одно «нет» должно иметь вес? Ведь можно предположить, что среди 99 других голосов находятся те, которые были поданы, исходя из полного, честного убеждения и убедительных причин?
На самом деле с этим нельзя спорить. Мы достигли тут точки, в которой никакое взаимопонимание не представляется возможным. Такое возражение убедительно, даже если был подан только один настоящий голос «за».
Давайте примем к рассмотрению один идеальный голос «за» и один идеальный голос «против». В их носителях явно стал бы заметен раздор, который скрывает в себе время, когда «за» и против» появляются также в груди отдельного человека. «Да» означало бы необходимость, «нет» означало бы свободу. Исторический процесс проходит так, что обе силы, как необходимость, так и свобода влияют на него. Он дегенерирует, если одна из обеих этих сил отсутствует.
Какая из обеих сторон оказывается видна, зависит не только от положения, а главным образом от наблюдателя. Всегда, однако, противоположная сторона будет для него ощутимой. Он в своей свободе будет ограничен необходимым, однако как раз этой свободой он придаёт необходимому стиль. Это создаёт различие, в котором люди и народы удовлетворяют требованию времени или гибнут в ней.
В уходе в лес мы рассматриваем свободу одиночки в этом мире. Для этого также нужно изобразить трудность, даже заслугу того, что означает быть одиночкой в этом мире. То, что этот мир по необходимости изменился, и ещё изменяет, не оспаривается, но вместе с ним изменилась и свобода, хоть и не по сути, но зато, пожалуй, по форме.
Мы живём в век рабочего; этот тезис за прошедшее время стал отчётливее. Уход в лес создаёт внутри этого порядка движение, которое отделяет его от зоологических существ. Это не либеральный и не романтический акт, а свобода действий маленьких элит, которые знают как то, чего требует время, так и ещё несколько больше.
9
Носитель одного голоса — это ещё не ушедший в лес, ещё не партизан. С исторической точки зрения он даже опаздывает. Это видно также в том, что он отрицает. Только когда он окинет взглядом всю партию, он может появиться со своими и вероятно поразительными чертами.
Для этого он, прежде всего, должен выйти из рамок старых представлений о большинстве, которые все еще действуют, хотя они были освещены уже Берком и Риваролем. В этих рамках меньшинство в 1% совсем не будет иметь значения. Мы видели, что оно служит скорее для того, чтобы подтверждать подавляющее большинство.
Это изменяется, если не иметь в виду статистику, в пользу соображений ценности. В этом отношении один голос так сильно отличается от всех других, что он даже придаёт им курс. Мы можем поверить носителю этого голоса, что он не только может создать собственное мнение, а что также он придерживается его. Мы также можем поэтому признать мужество нашего человека. Если, вероятно, в долгие времена чистого применения насилия, находятся одиночки, которые хранят знание своего права даже среди жертв, то именно здесь нужно искать их. Также там, где они молчат, всегда, как над невидимыми утёсами, движение будет вокруг них. На их примере оказывается, что превосходство в силе, даже там, где оно изменяет исторически, не может создать право.
Если мы рассмотрим положение дел под этим углом, власть одиночки посреди серых масс кажется не такой уж незначительной. Следует учесть, что этого одиночку почти всегда окружают близкие, на которых он влияет, и которые разделят его судьбу, если он погибнет. Также эти близкие отличаются от членов буржуазной семьи или от хороших знакомых прошлого. Речь идёт о более сильных соединениях.
Вместе с тем получается сопротивление не только одного из ста избирателей, а одного из ста жителей. У такого подсчёта есть пробел в том отношении, что и дети к ним приобщены, хотя в гражданской войне человек рано становится совершеннолетним и ответственным. С другой стороны, в странах со старой историей права цифру нужно устанавливать выше. Однако речь уже идёт не о числовых соотношениях, а о сгущении бытия, и вместе с тем мы входим в другой порядок. Здесь нет различия, противоречит ли мнение одиночки мнению ста или тысячи других людей. Также его знания, воля, его действие может уравновесить действие десяти, двадцати или тысячи других. Если он только решился выйти из статистики, тогда ему станет очевидно вместе с риском также и бессмысленное в его предприятии, которое лежит вдали от истоков.
Нам будет достаточно, если мы предположим, что в городе с десятью тысячами жителей есть сто человек, которые решили нанести вред силе власти. В миллионном городе живут десятки тысяч партизан, если мы воспользуемся этим именем, не вдаваясь пока в его значение. Это большая сила. Её достаточно даже для свержения сильных тиранов.
Диктатуры не только опасны, они одновременно и сами находятся под угрозой, так как жестокое проявление власти возбуждает также большую антипатию. В таком положении готовность крохотных меньшинств становится для диктатур опасной, прежде всего, если эти меньшинства разработали свою тактику.
Этим объясняется огромное увеличение полиции. Увеличение полиции до численности армий представляется на первый взгляд странным в державах, в которых одобрение стало таким подавляющим. Оно должна быть знаком того, что потенциал меньшинства вырос в том же самом отношении. Так это и обстоит на самом деле. От человека, который при так называемом голосовании за мир голосует против, при всех обстоятельствах следует ожидать сопротивления, и особенно тогда, когда у правителя возникают трудности. В отличие от этого никак нельзя с той же уверенностью рассчитывать на одобрение девяноста девяти других в том случае, если шаткое положение дел сохранится. Меньшинство в таких случаях подобно средству с сильным и непредсказуемым действием, которое пронизывает государство.
Чтобы найти эти зацепки, наблюдать, следить за ними, необходима полиция в большом количестве. Недоверие растёт вместе с согласием. Чем ближе участие «хороших» голосов приближается к 100 %, тем больше будет число подозреваемых, так как нужно предположить, что носители сопротивления из статистически конкретного порядка теперь перешли в тот невидимый, которой мы называем «уходом в лес».
Теперь нужно наблюдать за каждым. Слежка протискивает свои щупальца в каждый квартал, в каждый жилой дом. Она стремится проникнуть даже в семьи и достигает своих последних триумфов в самообвинениях больших показательных процессов: здесь мы видим индивидуума, который выступает в роли своего собственного полицейского и способствует своему уничтожению. Этот индивидуум больше не неделим, как в либеральном мире, а разделён государством на две половины, на виновную и на другую, которая обвиняет себя.
Какой странный взгляд, видеть эти прекрасно вооружённые и оснащённые, гордящиеся владением всеми средствами поддержания власти гордящимся государства в то же время такими чувствительным. Забота, которую они должны уделять полиции, уменьшает их внешнюю власть.
Полиция ограничивает бюджет армии, и не только бюджет. Если бы большие массы были так прозрачны, так же одинаково направлены вплоть до атомов, как утверждает пропаганда, тогда полиция нужна была бы не больше, чем пастуху нужны собаки для защиты его стад. Это не происходит, ибо в сером стаде скрываются волки, то есть люди, которые ещё знают, что такое свобода. И эти волки сильны не только сами по себе, но есть ещё и опасность, что они перенесут свои качества на массу, когда забрезжит злое утро, так что стадо станет стаей. Это кошмар властителей.
10
К своеобразным чертам нашего времени относится связывание значительных выступлений с незначительными исполнителями. Это становится заметным, прежде всего, в его великих мужчинах; складывается впечатление, что речь идёт о типах, которых можно найти в любой массе в женевских или женских кафе, в провинциальных офицерских столовых или неизвестных караван-сараях. Где помимо голой силы воли встречаются ещё духовные поезда, можно сделать вывод, что тут ещё есть старый материал, как например, у Клемансо, который можно обозначить как подлинный, честный.
Самое неприятное в этом спектакле — это связь такого малого уровня с огромной функциональной властью. Это мужчины, перед которыми дрожат миллионы, от решений которых зависят миллионы. И всё же это те, при рассмотрении которых нужно согласиться, что дух времени безошибочно выбрал их, если рассматривать его под одним из его возможных аспектов, а именно аспектом сильного разрушения. Все эти экспроприации, обесцененивания, унификации, ликвидации, рационализации, социализации, электрификации, землеустройства, разделения и распыления не предполагают ни образования, ни характера, так как и то, и другое скорее вредит автоматизму. Поэтому где в цеховом ландшафте предлагается власть, она достанется тому, в ком незначительное превосходится сильной волей. Мы снова разберём эту тему, и, в частности, её моральную интеграцию, в другом месте.
В той же самой мере, однако, в которой действие начинает падать психологически, оно становится значительнее типологически.
Человек вступает в причинные связи, которые он не охватывает своим сознанием сразу, не говоря уже об их формировании — только со временем приобретается взгляд, которое делает спектакль понятным. Только тогда господство будет возможно.
Сначала нужно понять процесс, только потом можно влиять на него.
Мы видим, как вместе с катастрофами появляются типы, которые показывают, что могут справиться с ними и которые переживут их, когда случайные имена давно забыты. К ним относится, прежде всего, тип рабочего, который уверенно и непоколебимо идёт к своим целям.
Огонь падения лишь подчеркивает его более сильным блеском. Он ещё светится в неизвестном свете титана; мы не можем предугадать, в каких королевских городах, в каких космических метрополиях он соорудит свой трон. Мир носит его форму и вооружение и однажды, пожалуй, также его праздничную одежду. Так как он стоит только в начале своего жизненного пути, сравнения с законченным не отдают ему должное.
В его сопровождении встречаются другие типы — также те, в которых одухотворяется страдание. К ним относится Неизвестный солдат, безымянный, который как раз поэтому живёт не только в каждой столице, но и в каждой деревне, в каждой семье. Места боёв, его временные цели и даже народы, которые они представляли, погружаются в неизвестное. Пожары остывают, и остаётся что-то другое, общее, к которому обращаются больше не воля и страсть, а, пожалуй, искусство и уважение.
Как теперь дошло до того, что этот образ отчётливо связывается с памятью о Первой, но не о Второй мировой войне? Это основывается на том, что теперь отчётливо выступают на передний план формы и цели мировой гражданской войны.Вместе с тем солдатское уходит на второй план.
Неизвестный солдат — это ещё герой, победитель огненных миров, взваливший на себя большую ношу среди механических уничтожений. Вместе с тем он — настоящий потомок западноевропейского рыцарства.
Вторая мировая война отличается от Первой не только тем, что национальные вопросы открыто вливаются в вопросы гражданской войны и подчиняются им, но и вследствие того, что механическое развитие увеличивается и у последней черты приближается к автоматическому. Это приводит к усиленным атакам на номос и этос. В этой связи доходит до совершенно безвыходных облав со стороны власти с огромным перевесом сил. Сражение техники возрастает до боя на окружение, до Канн, у которых отсутствует античное величие. Страдание возрастает так, что всё героическое исключается по необходимости.
Как и все стратегические фигуры, также и эта дает точную картину времени, которое стремится выяснять свои вопросы в огне.
Давно безвыходная окружение человека подготовлено, причём именно теориями, которые стремятся к логичному и полному объяснению мира и идут рука об руку с техническим прогрессом. Сначала наступает рациональное, затем также общественное окружение противника; в нужный час за этим следует и искоренение.
Нет более безнадёжной судьбы, чем попасть в такую последовательность, в которой право стало оружием.
11
Такие явления в человеческой истории были всегда, и их можно было причислить к ужасам, без которых редко обходятся великие изменения. Тревожнее то, что есть угроза того, что жестокость станет элементом, учреждением новых структур власти, и что беззащитного одиночку выдают ей на расправу прямо в руки.
У этого есть несколько причин, прежде всего та, что рациональное мышление жестоко. Это тогда входит в планы. При этом особую роль играет прекращение свободной конкуренции. Это вызывает странное отражение.
Конкуренция подобна, как говорит само её имя, гонке, в которой самые искусные завоевывают призы. Где она отсутствует, там угрожает своеобразный вид «пенсионерства» за государственный счёт, в то время как внешняя конкуренция, гонка государств между собой сохраняется. В этот пробел входит террор.
Разумеется, существуют и другие обстоятельства, которые его вызывают: здесь показывается одна из причин, по которым он остаётся. Теперь достигнутую гонкой скорость должен поддерживать страх. Стандарт там зависит от высокого давления, а здесь от вакуума. Там стиль движения указывает побеждающий, а здесь тот, у которого дела идут ещё хуже.
С этим тогда связано то, что во втором случае государство постоянно считает себя вынужденным подвергать часть населения ужасному давлению. Жизнь стала серой, но она всё же может казаться сравнительно сносной тому, который вокруг себя видит только темноту, абсолютный чёрный цвет.
В этом, а не в области экономики, лежат опасности большого планирования.
Выбор преследуемых таким образом слоёв остаётся произвольным; речь всегда будет идти о меньшинствах, которые либо выделяются по своей природе, либо они конструируются.
Становится очевидным, что при этом угроза распространяется на всех, которые выделяются благодаря своему наследию и таланту. Климат распространяется на обращение с побеждёнными на войне; в связи с упрёками в общей вине доходит до вымарывания голодом лагерей для пленных, к принудительному труду, к искоренению на далеких территориях и до депортации оставшихся в живых.
Понятно, что человек в такой ситуации предпочтёт нести самую тяжёлую ношу, чем оказаться причисленным к «другим». Автоматизм, кажется, играючи разбивает остатки свободной воли, и преследование стало плотным и всеобщим как элемент. Бегство может оказаться возможным лишь для немногих счастливчиков, да и то обычно ведёт к худшему.
Сопротивление, кажется, оживляет сильных, предоставляет им желательную возможность к насилию.
В противоположность этому последней надеждой остаётся, что процесс мог бы сожрать самого себя как вулкан, который рассыпает сам себя. Между тем для того, кого вот так вот окружили, могут остаться только две заботы: выполнять то, что нужно, и не отклоняться от нормы. Это воздействует вплоть до зон безопасности, где люди охвачены паникой близкого падения.
В этот момент, причём не только теоретически, а во всяком существовании сегодняшнего дня, возникает вопрос, можно ли пройти ещё по другой дороге. Там есть узкие перевалы, горные тропы, которые можно обнаружить только после долгих подъёмов. Дошло до новой концепции власти, до её сильных, прямых концентраций. Чтобы выдержать это, требуется новая концепция свободы, которая может не иметь ничего общего с побледневшими, утратившими силу понятиями, которые соединяются сегодня с этим словом. В первую очередь это предполагает, что не хотят оставаться лишь неостриженным, а хотят оставить волосы.
И в действительности становится известно, что в этих государствах с их могущественной полицией не всё движение вымерло. В панцире новых левиафанов есть свои бреши, которые постоянно прощупываются, и это предполагает как осторожность, так и смелость до сих пор неизвестного вида. Так напрашивается мысль, что элиты подготавливают здесь борьбу ради новой свободы, которая потребует больших жертв и не может истолковываться тем способом, который недостоин её.
Нужно уже смотреть на сильные времена и пространства, чтобы найти сравнения, например, на времена гугенотов или герильи, как Гойя видел в его серии “Desastres”. В сравнении с этим штурм Бастилии, который ещё сегодня подпитывает у индивидуума сознание свободы, остаётся воскресной прогулкой за город.
В принципе, тиранию и свободу нельзя рассматривать по отдельности, хотя они, с точки зрения времени, сменяют друг друга. Можно, конечно, сказать, что тирания упраздняет и уничтожает свободу — с другой стороны, однако, тирания может стать возможной только там, где свобода стала ручной и загнала себя в пустопорожнее понятие.
Человек склоняется к тому, чтобы полагаться на аппарат или уступать ему даже там, где он должен черпать из своих собственных источников. Это недостаток фантазии. Он должен знать точки, в которых он не может позволить выкупить у себя своё суверенное решение. До тех пор пока дела в порядке, вода будет в кране и ток в розетке. Если жизнь и собственность оказывается под угрозой, сирена тревоги волшебным образом вызовет пожарных и полицейских. Большая опасность состоит в том, что человек слишком твёрдо полагается на эту помощь и становится беспомощен, где они отсутствуют.
За каждый комфорт нужно платить. Положение домашнего животного влечёт за собой положение животного, которого ведут на убой. Катастрофы проверяют, в какой мере люди и народы ещё основаны оригинально. Достаёт ли, по крайней мере, ещё корневище непосредственно до грунта — от этого зависят здоровье и перспективы на жизнь по ту сторону цивилизации и её заверения.
Это становится видно в фазах самой сильной угрозы, в которые аппараты не только оставляют людей в беде, но и окружают их таким способом, который не оставляет выхода. Тогда он должен решить, хочет ли он признать партию проигранной или продолжить её из своей самой внутренней и собственной силы. В этом случае он решается на уход в лес.
Продолжение следует
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 1-6
P.S.
