Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Продолжение
12
Мы назвали рабочего и неизвестного солдата как двух великих фигур нашего времени. Под партизаном мы понимаем третью, которая представляется нам всё отчетливее. В рабочем действующий принцип развёртывается в попытке пронзить вселенную новым способом и овладеть ею, достигнуть близкого и далёкого, чего не видел ещё ни один глаз, покорить силы, которых ещё никто не освобождал.
Неизвестный солдат стоит на теневой стороне действий, как идущий на жертву, который несёт бремя в больших огненных пустынях и заклинается как добрый, объединяющий дух не только внутри народов, но и между ними. Он непосредственно — сын земли.
Партизаном, однако, мы называем того, кто став одиноким и бесприютным в результате большого процесса, наконец, видит, что он отдан во власть уничтожению. Это могло бы быть судьбой многих, даже всех — итак, должно присоединиться ещё одно предназначение. Оно состоит в том, что партизан решился оказывать сопротивление и намеревается вести, вероятно, безнадёжную борьбу.
Итак, партизан — это тот, кто обладает исходной связью со свободой, которая, с точки зрения времени, выражается в том, что он намерен сопротивляться автоматизму, и не собирается делать из него этический вывод, т. е. фатализм.
Если мы рассматриваем его так, мы поймём, какую роль уход в лес играет не только в мыслях, но и в действительности наших лет. Ведь каждый находится сегодня в стеснённом положении, и попытки устранить принуждение, подобны смелым экспериментам, от которых зависит ещё гораздо большая судьба, чем та, на которую они решаются рискнуть.
Такое рискованное предприятие может ожидать успеха только тогда, если ему окажут помощь три великие силы искусства, философии и теологии, и в безвыходном положении будет пробит путь. Мы ещё рассмотрим это в деталях. Предварительным условием пусть будет только то, что в искусстве тема окружённого одиночки действительно завоёвывает себе место. Естественно это особенно ярко выступает в описании людей, которое представлено в театре и в кино, но прежде всего — в романе. И действительно мы видим, как меняются перспективы, когда описание прогрессивного или деградирующего общества сменяются конфликтом отдельного человека с техническим коллективом и его миром. В то время как автор проникает в его глубину, он сам становится партизаном, так как авторство — это только имя для независимости.
От этих описаний прямая линия ведет к Эдгару Аллану По. Необычное в этом духе лежит в его экономности. Мы слышим лейтмотив, прежде чем занавес поднимается, и уже при первых тактах знаем, что спектакль будет угрожающим. Скупые математические фигуры — это одновременно фигуры судьбы; их неслыханное очарование основывается как раз на этом. Водоворот — это воронка, непреодолимое течение, с которой притягивает пустота, Ничто. Канава с водой даёт нам картину котла, всё более плотного окружения, помещение становится всё теснее и напирает на крыс. Маятник — это символ мёртвого, измеримого времени. В нём раскачивается острый серп Кроноса, и грозит скованному, но в то же время освобождает его, если он умеет пользоваться им.
Между тем скупая картографическая сетка заполнялась морями и странами. К этому добавился исторический опыт. Всё более искусственные города, автоматические отношения, войны и гражданские войны, ад машин, серые деспотии, тюрьмы и тонко продуманные преследования — всё это вещи, которые получили имена и занимают человека днём и ночью. Мы видим, как человек размышляет о движении вперёд и о выходе как смелый планировщик и мыслитель, мы видим его в действии как управляющего машинами, как воина, пленника, как партизана посреди его городов, которые то пылают, то празднично сияют огнями. Мы видим его как презирающего ценности, как хладнокровного счетовода, но также видим его и в отчаянии, когда посреди лабиринтов его взгляд ищет звёзды.
У процесса есть два полюса — с одной стороны это полюс целого, которое формируясь всё более сильно, идёт вперёд, ломая всякое сопротивление. Здесь законченное движение, имперское развитие, совершенная безопасность и уверенность. На другом полюсе мы видим одиночку, больного и беззащитного, в столь же совершенной неуверенности, небезопасности. И то и другое зависят друг от друга, так как большое проявление власти живёт за счёт страха, и принуждение становится особенно эффективным там, где чувствительность увеличена.
Если искусство в бесчисленных попытках занимается этим новым положением человека как своей настоящей темой, то это выходит за грани обычного описания. Речь скорее идёт об экспериментах с наивысшей целью соединить в новой гармонии свободу и мир.
Где это становится заметным в художественном произведении, там накопившийся страх должен улетучиться как туман при первом солнечном луче.
13
Страх принадлежит к числу симптомов нашего времени. Он воздействует тем более тревожнее, что он прилагается к эпохе большой индивидуальной свободы, в которой также и та нужда, которую например, изображал Диккенс, стала почти неизвестной.
Как дошло дело до такого перехода? Если бы вы захотели подобрать конкретный день, то ни один, пожалуй, не был бы более подходящим, чем день гибели «Титаника». Здесь ярко сталкиваются свет и тень: наглая заносчивость прогресса с паникой, наивысший комфорт с разрушением, автоматизм с катастрофой, которая проявляется как несчастный случай на транспорте.
Действительно растущий автоматизм и страх находятся в очень тесной связи, а именно в том отношении, когда человек ограничивается в своих решениях в пользу облегчения, обеспечиваемого техникой. Это ведёт к разнообразному комфорту. Однако по необходимости должна увеличиться и потеря свободы.
Одиночка больше не стоит в обществе как дерево в лесу, но он подобен пассажиру в быстро двигающемся транспортном средстве, которое может называться «Титаником» или даже левиафаном. До тех пор пока погода приятно хороша и вид приятен, он едва ли обнаружит то состояние минимальной свободы, в которое он попал. Наоборот, приходит оптимизм, сознание власти, которое производит скорость. Это изменится тогда, когда появятся огнедышащие острова и айсберги. Тогда не только техника уходит от комфорта в другие сферы, но в то же время недостаток свободы становится заметным — будь это в победе стихийных сил, будь это вследствие того, что одиночки, которые остались сильными, применяют абсолютную власть командования.
Подробности известны и описаны неоднократно; они принадлежат нашему собственному опыту. Здесь можно было бы возразить, что уже были времена страха, апокалиптической паники, хотя этот нынешний автоматический характер их не подготавливал и не сопровождал. Мы не хотели бы этого касаться, так как автоматическое становится страшным только тогда, если оно раскрывается как одна из форм, как стиль судьбы, как это столь бесподобно изобразил уже Иероним Босх.
Пусть теперь в случае с современным страхом речь идёт даже о каком-то очень необычном страхе или только о стиле времени всемирного страха, который снова возвращается — мы не хотим задерживаться на этом вопросе, зато хотим задать встречный вопрос, который нам близок к сердцу: возможно ли, вероятно, уменьшить страх, в то время как автоматизм продолжает существовать или, как можно предвидеть, далее приближается к совершенству? Было ли возможно одновременно оставаться на корабле и оставлять при этом за собой собственное решение — то есть не только сохранять корни, но и укреплять их, которые ещё держатся за первопричину?
Это и есть настоящий вопрос нашего существования. Это также и тот вопрос, который сегодня скрывается за каждым страхом времени. Человек спрашивает, как он может избежать уничтожения. Если в течение этих лет в любой точке Европы завязать беседу со знакомыми или незнакомыми, то беседа вскоре обратится к общему, и все бедствие выйдет наружу. Вы узнаете, что почти все эти мужчины и женщины охвачены такой паникой, которая была у нас неизвестной со времён раннего средневековья. Вы увидите, что они поддаются своему страху с чем-то вроде одержимости, открыто и бесстыдно выгоняют наружу симптомы этого страха. Вы там присутствуете на соревновании духов, которые спорят, лучше ли убежать, скрыться или совершить самоубийство, и при полной свободе уже размышляют о том, какими средствами и хитростями они могут добиться для себя расположения низших, если дойдёт до их господства. И вы с ужасом почувствуете, что нет подлости, на которую они не согласятся, если потребуется. Среди них вы увидите сильных, здоровых мужчин, которые выросли как участники соревнований. Спросите себя, для чего они занимаются спортом.
Теперь те же люди не только боятся, но они и сами одновременно страшны. Настроение их переходит от страха к открытой ненависти, если они видят, как слабеют те, которых они как раз ещё боялись. И не только в Европе вы встретите такие собрания. Паника становится ещё плотнее там, где автоматизм возрастает и приближается к превосходным формам, как в Америке. Там она находит для себя лучшее питание; она распространяется по сетям, которые бегут наперегонки с молнией.
Уже сама потребность получать новости несколько раз в день, — это признак страха; воображение растёт и парализует себя в растущих оборотах. Все эти антенны гигантских городов подобны вставшим дыбом волосам. Они бросают вызов к демоническим соприкосновениям.
Восток тут, несомненно, не представляет собой исключения. Запад боится Востока, Восток боится Запада. Во всех точках мира живут в ожидании ужасных нападений. Во многих местах к этому прибавляется страх гражданской войны.
Грубый политический механизм — это не единственный повод для этого страха. Кроме него есть ещё другие бесчисленные страхи. Они влекут за собой ту неизвестность, которая всегда надеется на врачей, спасателей, гениев. Всё может быть предметом страха. Тогда это более отчётливый признак гибели, чем любая физическая опасность.
Продолжение следует
Предыдущие главы:
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 1-6
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 7-11
P.S.