Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Продолжение
30
Как все сословные формы были переплавлены в специальные рабочие характеры, это значит — в технические функции, так происходит также с солдатскими формами. Солдату из всех подвигов Геракла осталось, по сути, лишь одно задание: он должен время от времени чистить авгиевы конюшни политики. В этом деле ему становится все труднее сохранить чистые руки и вести войну таким способом, который, с одной стороны, в достаточной мере отделяет его от ремесла полицейского и, с другой стороны, от профессии мясника или даже живодёра. Для новых заказчиков это также менее важно, чем распространение ужаса любой ценой.
К тому же изобретения доводят войну до бесконечного состояния, и новое оружие убирает всякое различие между воюющими и невоюющими. Вместе с тем пропадает предпосылка, из которой живёт сословное сознание солдата, рука об руку с этим идёт упадок рыцарских форм ведения войны.
Ещё Бисмарк отверг предложение привлечь Наполеона III к суду. Он как противник считал себя не вправе делать это. За прошедшее с тех пор время стало принятым осуждать побежденного противника с помощью юридических формальностей. Ссоры, которые связываются с такими приговорами, излишни и лишены оснований. Партии не могут судить. Они продолжают акт насилия. Они также лишают обвиняемого его собственного суда.
Мы живём во времена, в которых войну и мир сложно различить. Грани между службой и преступлением размыты за счёт оттенков. Это обманывает самые острые глаза, так как к каждому единичному случаю примешивается сумятица времени, всеобщая вина. Кроме того, как отягощающее обстоятельство воздействует то, что князья отсутствуют и что все правящие поднялись наверх по партийным ступенькам. Это с самого начала уменьшает их способности для действий, которые направляются на целое, как, например, на заключение мира, приговоры, праздники, пожертвования, дары и увеличение.
Силы в большей степени хотят жить за счёт целого; они неспособны получить это и увеличить с помощью внутреннего изобилия: своего бытия. Так доходит до изнашивания капитала победоносными фракциями, для ежедневных ознакомлений и намерений, как этого опасался уже старый Марвиц.
Единственное утешительное в этом спектакле состоит в том, что речь идёт об уклоне, который действует в определённом направлении и к определённым целям. Периоды вроде этого раньше называли междуцарствием, тогда как сегодня он представляет себя как ландшафт цехов. Они характеризуются тем, что у них отсутствует последняя действенность; и в этом отношении достигнуто уже много, если осознают, что это необходимо и в любом случае лучше, чем если бы стремились ввести изношенные элементы как действительные или сохранять их. Как наш глаз отказывается от применения готических форм в мире машин, так он ведёт себя также и в моральном.
Мы детально изложили это при рассмотрении мира рабочих. Нужно уже знать законы ландшафта, в которых живут. С другой стороны, оценивающее сознание остаётся беспристрастным, и на этом основывается боль, основывается восприятие потери, которое неизбежно. Взгляд на стройплощадку не может дать спокойного удовлетворения, которое предоставляет шедевр, и так же мало могут быть совершенны вещи, которые видны там. В той мере, в которой это осознаётся, наличествует честность, и в ней намечается уважение к более высоким порядкам. Эта честность создаёт необходимый вакуум, как становится видно, например, в живописи и который владеет его теологическими соответствиями. Сознание потери выражается также в том, что каждая принимаемая всерьёз оценка обстановки ссылается либо на прошлое, либо на будущее. Она ведёт либо к культурной критике, либо к утопии, если не считать учений о циклах. Потеря законных и моральных связей относится также к большим темам литературы. В особенности, действие американского романа происходит в сферах, в которых не действуют ни малейшие обязательства. Он попал на голую скалу, которую в другом месте ещё покрывает гумус из разлагающихся слоёв.
В уходе в лес нужно примиряться с кризисами, в которых не выдерживают ни закон, ни обычай. В таких кризисах можно сделать похожие наблюдения как на выборах, которые мы изображали в начале. Массы будут следовать за пропагандой, которая приводит их в техническую связь с правом и моралью. Партизан не таков. Он должен принять жесткое решение: на всякий случай оставить за собой проверку того, для чего от него требуют согласия или участия. Жертвы будут значительны. Но с ними связан также непосредственный выигрыш в суверенитете.
Однако дела обстоят так, что этот выигрыш воспринимается как таковой только очень немногими. Но господство может прийти только от тех, у кого сохранилось знание извечных человеческих эталонов, и кого никакая могущественная сила не сможет принудить отказаться поступать по-человечески. Как они этого достигают, остаётся вопросом сопротивления, которое вовсе не всегда нужно вести открыто. Требовать этого, принадлежит к любимым теориям непричастных, однако практически означает то же самое, как если бы список последних людей передали в руки тиранам.
Если все учреждения станут сомнительными или даже будут пользоваться дурной славной, и даже в церквях можно слышать открытые молитвы не за преследуемых, а за преследователей, тогда нравственная ответственность переходит к одиночке или, скажем лучше, к ещё несломленному одиночке.
Партизан — это конкретный одиночка, он действует в конкретном случае. Он не нуждается ни в теориях, ни в придуманных партийными юристами законах, чтобы знать, что законно.
Он спускается к ещё не распределенным по каналам учреждений источникам нравственности. Здесь вещи становятся простыми, если в нём ещё живёт искреннее, неподдельное. Мы видели большой опыт леса во встрече с собственным «Я», неприкосновенным ядром, сущности, из которой питает себя временное и индивидуальное проявление. Эта встреча, которая оказывает такое большое влияние, как на выздоровление, так и на изгнание страха, также моральна в наивысшей степени.
Она ведёт к тому слою, который лежит в основе всего социального, и является изначально всеобщим. Она приводит к человеку, который образует фундамент под индивидуальным, и с которого излучаются индивидуализации. В этой зоне есть не только общность; здесь есть идентичность. Это то, на что намекает символ объятия. «Я» узнает себя в другом — это следует за древней мудростью слов «Это ты». Другой может быть возлюбленным, он может быть также братом, больным, беззащитным. В то время как «Я» жертвует ему помощь, оно в то же время содействует себе в бессмертном. Там подтверждается основной порядок мира.
Это опыты. Сегодня живут бесчисленные люди, которые прошли центры нигилистского процесса, низшие точки водоворота. Они знают, что там механика раскрывается всё более угрожающе; человек находится внутри большой машины, которая выдумана для его уничтожения. Они также должны были узнать, что каждый рационализм ведёт к механизму, и каждый механизм к пытке, как его логичная последовательность. Этого ещё не видели в девятнадцатом веке.
Должно произойти чудо, если нужно ускользнуть от таких вихрей. Чудо совершалось бесчисленный раз, а именно вследствие того, что посреди безжизненных цифр появлялся человек и жертвовал свою помощь. Это считалось вплоть до тюрем, да, как раз там. В любой ситуации и по отношению к каждому одиночка может так стать ближним — в этом выдаёт себя его непосредственная, княжеская черта. Происхождение аристократии лежит в том, что она предоставляла защиту — защиту от монстров и чудовищ. Это признак аристократов, и он ещё светится в том охраннике, который тайком протягивает заключённому кусок хлеба. Это не может пропасть, и этим живёт мир. Это жертвы, на которых он покоится.
31
Итак, бывают ситуации, которые непосредственно требуют морального решения, и это, прежде всего, там, где действия достигает самых глубоких круговоротов. Так было не всегда и так не останется навечно. В общем, учреждения и связанные с ними инструкции образуют проходимую землю; это носится в воздухе, что является правом и обычаем. Естественно, случаются нарушения, но существуют также суды и полиция.
Это меняется, если мораль заменяется подвидом техники, а именно пропагандой, и учреждения превращают себя в оружие гражданской войны.
Тогда решение достаётся одиночке, а именно как альтернатива «или — или», в то время как третье поведение, а именно нейтральное, исключается. Теперь в неучастии, но также и в осуждении с позиций неучастия, лежит особенный вид подлости.
Также властитель в его переменных воплощениях обращается к одиночке с альтернативой «или — или».
Это занавес времени, который поднимается перед всегда возвращающимся спектаклем. Знаки на занавесе — это не самое важное. «Или — или» одиночки выглядит по-другому. Эта альтернатива ведёт его к точке, в которой он должен выбирать между непосредственно переданным ему качеством человека и качеством преступника.
Как этот отдельный человек удержится при этой постановке вопроса, от этого зависит наше будущее. Это решается, вероятно, именно там, где темнота кажется гуще всего. Что касается преступления, то оно наряду с автономным нравственным решением образует вторую возможность сохранить суверенитет среди потери, нигилистского подрыва бытия. Французские экзистенциалисты правильно осознали это. Преступление не имеет ничего общего с нигилизмом, оно даже образует убежище от его выхолащивания, которое разрушает самосознание, оно является выходом из той пустоши. Уже Шамфор говорил: «Человек в современном состоянии общества кажется мне коррумпированным более своим разумом, чем своими страстями».
Вероятно, культ преступления можно объяснить таким образом как один из знаков нашего времени. Масштаб и распространение этого культа легко недооцениваются. Можно получить представление об этом, если рассмотреть для этого литературу, причём не только её низкие виды, включая кино и иллюстрированные журналы, но и мировую литературу. Можно утверждать, что она на три четверти занимается преступниками, их действиями и их средой, и что как раз в этом кроется её привлекательность. Это показывает объём, в котором закон стал сомнительным.
У человека есть чувство, будто он находится под чужим господством, и в этом отношении преступник кажется ему родственным. Когда разбойник и многократный убийца, бандит Джулиано, был казнён в Сицилии, скорбь о нём распространилась широко. Эксперимент, вести и продолжать жизнь в неогороженном районе охоты, не удался. Внутри серых масс это касалось каждого и укрепляло в ощущении этого бытия в закрытом пространстве. Это ведёт к героизации преступника. Это также создаёт моральный полумрак во всех движениях Сопротивления, и не только там.
Теперь мы живём во времена, в которых ежедневно могут встречаться неслыханные виды принуждения, рабства, искоренения — будь они направлены против определённых слоёв или распространены на далёких местностях. Сопротивление этому легально, как утверждение основных человеческих прав, которые в лучшем случае гарантируются конституциями, но всё же в исполнение их должен приводить отдельный человек. Для этого существуют эффективные формы, и находящегося под угрозой нужно к ним приготовить, нужно им обучить; тут вообще скрывается основной предмет нового образования.
Уже чрезвычайно важно приучить находящегося под угрозой к мысли, что сопротивление было бы вообще возможно — если это понято, тогда даже с крохотным меньшинством можно уничтожить сильного, но неуклюжего гиганта. Также это картина, которая всегда возвращается в истории, и в которой история получает свой мифический фундамент. На этом фундаменте потом поднимаются здания на долгое время.
Теперь естественное стремление властителей представить легальное сопротивление и даже неприятие их претензий как преступное, и это намерение образует особенные побочные линии применения насилия и пропаганды. К этому также относится, что они в своей иерархии ставят обычного преступника выше того, кто противостоит их намерениям.
В противоположность этому важно, что партизан в своей нравственности, в своём ведении боя, в своём обществе не только отчётливо отличается от преступника, а что это различие живо также и в его внутренней части. Он может находить права только в самом себе, в ситуации, в которой правоведы и профессора государственного права не могут дать в его руки необходимое оружие. У поэтов и философов мы узнаём уже скорее, что нужно защищать.
Мы рассмотрели в другом месте, почему ни индивидуум, ни массы не могут утвердиться в элементарном мире, в который мы вошли с 1914 года. Это не значит, что человек исчезнет как одиночка и свободный. Скорее ему придётся глубоко под своей индивидуальной поверхностью прощупать глубины и найти там средства, которые утонули со времён религиозных войн. Нет никаких сомнений, что он удалится из этих титанических империй в украшении новой свободы. Она может быть приобретена только жертвой, так как свобода ценна и требует, чтобы оставляли, вероятно, как раз индивидуальное, возможно, даже свою шкуру на добычу времени. Человек должен знать, весит ли для него свобода больше — ценит ли он свое «быть таким» выше, чем просто «быть».
Настоящая проблема скорее состоит в том, что значительное большинство не хочет свободы, что оно её боится. Свободным нужно быть, чтобы стать этим, так как свобода — это существование, это, прежде всего, сознательное соответствие с существованием и как судьба прочувствованное желание осуществлять его.
Тогда человек свободен, и наполненный принуждением и насильственными средствами мир должен служить теперь для того, чтобы сделать свободу заметной в её полном блеске, так же как большие массы первичной породы своим давлением выталкивают кристаллы изнутри наружу.
Новая свобода — это старая, это абсолютная свобода в одежде времени; так как снова и снова и вопреки всем каверзам духа времени вести к её триумфу: это смысл исторического мира.
Продолжение следует
Предыдущие главы:
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 1-6
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 7-11
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 12-13
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 14-16
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 17-18
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 19-20
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Глава 21
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 22-24
