Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Продолжение
17
Корабль означает временное, лес — вечное бытие. В нашей нигилистской эпохе усиливается обман зрения, который, кажется, увеличивает движущееся за счёт покоящегося. На самом деле всё, что развёртывается сегодня в технической силе, — это лишь мимолётное мерцание из сокровищниц бытия. Если человеку удаётся пусть даже только на неизмеримые мгновения войти в них, то он добудет себе уверенность: временное не только утратит угрожающее, а будет казаться ему разумным.
Мы хотим назвать этот поворот уходом в лес, а человека, который осуществляет его, партизаном. Как и слово «рабочий» это слово тоже обозначает шкалу, так как оно характеризует не только самые различные формы и области, но и ступени поведения. Не может повредить то, что у этого выражения уже есть предыстория как у старинного исландского слова, хотя мы займемся этим выражением ниже.
Уход в лес следовал за изгнанием; благодаря нему мужчина демонстрировал свою волю для самоутверждения своими силами. Это считалось честным, и это так ещё и сегодня, вопреки всем банальностям.
В большинстве случаев изгнанию предшествовало убийство, в то время как сегодня оно автоматически, похоже на оборот рулетки, ударяет по человеку. Никто не знает, не будет ли он уже завтра причислен к группе, которая стоит вне закона. Тогда сменяется цивилизаторская видимость жизни, в то время как комфортабельные кулисы исчезают и превращаются в знак уничтожения. Шикарный лайнер становится линкором, или на нём поднимаются чёрные пиратские флаги и красные флаги палачей: тот, кого изгоняли во времена наших предков, тот был приучен к собственным мыслям, к трудной жизни и самостоятельному действию. Он мог в более поздние времена чувствовать себя достаточно сильным, чтобы также пойти на изгнание и быть не только самому себе воином, врачом и судьей, но также и священником для самого себя. Но сегодня это не так. Люди встроены в коллективное и конструктивное таким способом, который делает их совсем беззащитными. Они едва ли отдают себе отчёт о том, насколько необычайно сильными в наше время просвещения стали предубеждения.
К этому добавляется жизнь из розеток, консервов и труб; унификации, повторения, передачи. И со здоровьем в большинстве случаев дело обстоит не хорошо. И тогда внезапно происходит изгнание, часто как гром с ясного неба: ты красный, белый, чернокожий, русский, еврей, немец, кореец, иезуит, масон и, во всяком случае, ты намного хуже собаки. Там можно было испытать, что люди, которых это затронуло, участвовали в своём собственном осуждении.
Поэтому могло бы быть полезным изобразить находящемуся под угрозой то положение, в котором он находится и которое он, как правило, не осознает. Из этого, вероятно, последует вид действия. Мы на примере выборов видели, как тонко скрыты ловушки. Сначала следовало бы исключить ещё несколько недоразумений, которые легко прицепились бы к этому слову и ослабили бы его в намерениях в пользу ограниченных целей:
Уход в лес нельзя понимать как направленную против мира машин форму анархизма, хотя напрашивается искушение сделать это, особенно если стремление в то же время направлено на связь с мифом. Мифическое, несомненно, придёт и оно уже приближается. Оно будет всегда и в нужный час поднимется, как сокровище, на поверхность.
Но оно будет брать начало как раз из наивысшего, поднявшегося движения как другой принцип. Движение в этом смысле — это только механизм, крик рождения. К мифическому не возвращаются, его встречают снова, когда время колеблется в своей структуре, и в сфере наивысшей опасности. Это также не значит: виноградная лоза или —, но значит: виноградная лоза и корабль. Растёт число тех, кто хочет покинуть корабль и среди них есть также острые головы и добрые гении. В принципе, это называется, сойти с корабля в открытом море. Тогда наступают голод, каннибализм и акулы, короче, все ужасы, которые известны нам из истории о плоте фрегата «Медуза».
Поэтому, во всяком случае, следует посоветовать оставаться на борту и на палубе, даже рискуя тем, что взлетишь в воздух вместе с кораблём.
Это возражение не направлено против поэта, который делает явным сильное превосходство эстетического мира над техническим миром, как в своём творчестве, так и в своём существовании. Он помогает человеку вновь возвратиться к себе: поэт — это партизан.
Ничуть не менее опасным было бы ограничение слова одной немецкой освободительной борьбой. Германия из-за её катастрофы попала в положение, которое обуславливает преобразование армии. Такого преобразования не происходило с поражения 1806 года — потому что, хотя армии и изменились очень сильно как по своей численности, так и в техническом и тактическом отношениях, они, тем не менее, всё ещё основываются на главных идеях Французской революции, как и все наши политические учреждения. Тем не менее, настоящая реорганизация армии состоит не в том, чтобы перестроить вермахт под условия воздушной стратегии или ядерной стратегии. Речь скорее идёт о том, чтобы новая идея свободы приобрела власть и форму, как это произошло в революционных армиях французов после 1789 года и в прусской армии после 1806 года.
В этом отношении возможны, однако, также сегодня процессы развития сил, которые питаются из других принципов, нежели из принципов тотальной мобилизации. Но эти принципы не подчинены нациям, но они будут применяться на каждом месте, где бодрствует свобода. С технической точки зрения мы достигали состояния, в котором только лишь две державы являются абсолютно автаркическими, т. е. способны на политически-стратегическое поведение, которое, опираясь на гигантские боевые средства, способно для достижения глобальных целей. Уход в лес, напротив, будет возможен в каждой точке Земли.
В дальнейшем нужно сказать, что за этим словом не скрывается никакое намерение, направленное против Востока. Страх, который царит сегодня на планете, во многом вдохновлён Востоком. Этот страх выражается в мощной гонке вооружений, как в материальной, так и в духовной области. Но как бы это ни было заметно, речь идёт всё же не об основном мотиве, а о последствии международного положения. Русские находятся в таком же затруднительном положении, как все другие, ещё сильнее, вероятно, в своём изгнании, если использовать страх как мерило. Однако страх нельзя уменьшить с помощью вооружения, а только путём нахождения нового доступа к свободе. В этом отношении русские и немцы ещё много должны будут сказать друг другу; у них обоих похожий опыт.
Уход в лес — это и для русского тоже центральная проблема. Как большевик он находится на корабле, как русский — он в лесу. Его угроза и его безопасность определяются этим соотношением.
Это намерение вообще не ориентируется на политико-технические передние планы и их группировки. Они проходят мимолетно, тогда как угроза остаётся, даже возвращается быстрее и сильнее. Противники становятся настолько похожими друг на друга, что в них нетрудно угадать разные переодевания одной и той же силы. Речь идёт не о том принуждать появление здесь или там, а о том, чтобы усмирить время. Это требует суверенитета. И его сегодня можно найти не столько в больших решениях, сколько в человеке, который внутри себя отрекается от страха. Огромные мероприятия направлены против него одного, и, тем не менее, они, в конечном счёте, предопределены для его триумфа. Это познание освобождает его. Тогда диктатуры обращаются в прах. Здесь лежат едва ли исследованные резервы нашего времени, и не только нашего. Эта свобода — это тема истории вообще и отграничивает её: здесь против царств демонов, там против только зоологического развития событий. Это подготовлено в образах мифов и религии и всегда возвращается, и всегда великаны и титаны появляются с той же самой преобладающей мощью. Свободный человек поражает их, он не всегда должен быть князем и Гераклом. Камня из пастушьей пращи, знамени, которое подхватила дева, и арбалета уже бывает достаточно.
18
Здесь уместен другой вопрос. Насколько свобода желательна, даже вообще рациональна в пределах нашего исторического положения и его своеобразия? Разве особенная и легко недооцениваемая заслуга человека этого времени состоит как раз не в том, что он может в большом объёме отказаться от свободы? Во многом он подобен солдату на марше к неизвестным ему целям или рабочему во дворце, который заселят другие; и это не самый плохой аспект. Нужно ли отклонять его до тех пор, пока происходит движение?
Тот, кто стремится найти рациональные черты у развития событий, которое связано с такими большими страданиями, превращается в камень преткновения. Тем не менее, все прогнозы, которые основываются на чистом настроении гибели, неверны. Мы скорее проходим через ряд всё более отчётливых картин, всё более ясных форм. И катастрофы тоже едва ли прерывают дорогу, скорее, они сокращают её во многом. Нет сомнения, что цели есть. Миллионы увлечены этими целями, живут так, что было бы невыносимо без этой перспективы, и что нельзя объяснить одним лишь принуждением. Жертвы, вероятно, будут увенчаны, пусть поздно, но они всё же не будут напрасными.
Мы касаемся здесь необходимого, судьбы, которая определяет тип рабочего. Родов никогда не бывает без боли. Процессы продолжатся, и, как в каждой судьбоносной ситуации, все попытки задержать их и возвратить на исходный рубеж скорее будут им содействовать и помогать набрать скорость.
Поэтому также полезно никогда не упускать из виду необходимое, если не хотите заблудиться в иллюзиях. Однако свобода дана вместе с необходимым, и только, если она находится с ним в пропорции, представляется новое состояние. С точки зрения времени каждое изменение в необходимом приносит также и изменение свободы.
Этим объясняется, что понятия свободы 1789 года стали неустойчивыми и не могут решительно справиться с насилием. Свобода, напротив, бессмертна, хотя всегда одевает себя в одежду времени. К тому же её нужно всегда добиваться снова и снова. Унаследованная свобода должна утверждаться в тех формах, в которых их создает её встреча с исторически необходимым.
Теперь нужно согласиться, что утверждение свободы особенно трудно сегодня. Сопротивление требует больших жертв; этим объясняется численное превосходство тех, кто предпочитает принуждение. Тем не менее, настоящую историю могут делать только свободные. История — это форма, которую свободный человек придаёт судьбе. В этом смысле, конечно, он может выглядеть замещающим; его жертва причисляется к жертвам других.
Мы предполагаем, что то полушарие, в котором совершается необходимое, мы уже исследовали в его основных чертах. Здесь выделяется техническое, типичное, коллективное, порой грандиозное, порой страшное. Теперь мы приближаемся к другому полюсу, в котором одиночка действует не только как страдающий, но одновременно как понимающий и управляющий. Там аспекты меняются; они становятся более духовными и более свободными, но и опасности тоже становятся отчётливее.
Между тем, нельзя было бы начинать с этой части задания, так как сначала ставится необходимое. Оно может выступать по отношению к нам как принуждение, как болезнь, как хаос, даже как смерть — но в любом случае оно хочет быть понято как задание.
Итак, дело не в том, чтобы изменить основные контуры мира труда; большое разрушение скорее освободит его. Но могли бы быть построены другие дворцы, чем те гнезда термитов, которых утопия частично требует, частично опасается; так просто план не составлен. Речь также и не о том, чтобы отказываться платить времени дань, которую то требует, так как долг и свободу можно объединить.
Продолжение следует
Предыдущие главы:
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 1-6
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 7-11
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 12-13
Эрнст Юнгер. Der Waldgang («Уход в лес»). Главы 14-16
P.S.
