Вопрос о взаимоотношениях левых и либералов, который вновь встал весьма остро после того, как в России развернулась борьба за честные выборы, — чрезвычайно сложный. Его нельзя рассматривать лишь с точки зрения политической тактики и стратегии. Он требует вдумчивого мировоззренческого анализа. А для этого необходимо совершить небольшой экскурс в область истории идей и социальных движений.
Маркс всегда рядом
Современное левое движение, так или иначе, развивается на базе марксизма. Карл Маркс — это такая глыба, мимо которой нельзя проехать со спокойной совестью. Нельзя быть социалистом, не зная марксизма. Социалисты либо продолжают дело Маркса, развивая его идеи, либо выдают себя за блюстителей марксистской ортодоксии, повторяя, как заклинания, формулы, выведенные этим мыслителем в середине XIX века, либо предлагают «преодолеть Маркса», отказаться от его наследия. Но Маркс всегда рядом! Как Гамлета преследовала тень его отца, так левых преследует тень Маркса.
Поскольку в основе либерализма лежит идея свободы, автономии человеческой личности, давайте вспомним мысли Маркса об этом. В «Манифесте Коммунистической партии» он едко высмеивает буржуазное представление о свободе. «В буржуазном обществе капитал самостоятелен и безразличен. И уничтожение этого отношения буржуазия называет уничтожением личности и свободы. И она права. Здесь дело идёт, во всяком случае, об уничтожении буржуазной личности, самостоятельности и свободы». Тут же Маркс уточняет: «Под свободой внутри нынешних буржуазных производственных отношений понимают свободную торговлю, свободную куплю и продажу. Но если падёт барышничество, то падёт также и свободное барышничество». И далее он, как бы споря с буржуа, выносит вердикт: «Вы сознаётесь, <…> что под личностью вы понимаете никакого другого, как буржуа, буржуазного собственника. А эта личность действительно должна быть уничтожена».
Понимание свободы Маркс делает классовым. Нет свободы самой по себе, существуют феодальная свобода, буржуазная свобода. Акт взятия пролетариатом «демократии с боя» будет проявлением пролетарской свободы, точнее — пролетарского освобождения. Пролетариат, уверен Маркс, воспользуется политическим господством, чтобы «мало-помалу отнять у буржуазии весь капитал <…> и возможно скорее увеличить массу производительных сил». И только после того, как классовые противоречия растворятся, а производство сконцентрируется в руках ассоциированных индивидуумов, общественная власть потеряет политический характер. То есть пролетариат, насильственно уничтожая старые производственные отношения, уничтожает «своё собственное положение как класса». И «место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями заступает ассоциация, в которой свободное развитие каждого является условием свободного развития всех».
Понимание свободы Маркс делает классовым. Нет свободы самой по себе, существуют феодальная свобода, буржуазная свобода. Акт взятия пролетариатом «демократии с боя» будет проявлением пролетарской свободы, точнее — пролетарского освобождения.
Таким образом, по мысли Маркса, свобода станет общечеловеческой ценностью только после ликвидации классов и распространения социализма. Только тогда будет совершён прыжок из «царства необходимости» в «царство свободы» и начнётся настоящая история человечества.
Попутно заметим, что марксово понимание свободы отличается от либерального. Если либералы считают, что свобода индивидуума заканчивается у кончика носа другого индивидуума, то Маркс говорит об обществе, где свободное развитие каждого является условием свободного развития всех. Либеральная точка зрения вытекает из концепции «общественного договора», который был заключён людьми, чтобы положить конец войне всех против всех, а Маркс утверждает, что свобода — условие человеческой солидарности и одновременно — проявление этой солидарности.
С Марксом согласен Михаил Бакунин. Апостол анархии проповедовал: «Моя свобода, опираясь на свободу других, простирается до бесконечности». Свобода всех, свобода общества является гарантом свободы каждого отдельного индивидуума, свобода индивидуума подкрепляется свободой другого, а не останавливается в страхе или по принуждению перед кончиком его носа — вот что доказывали Маркс и Бакунин. Но на этом сходство взглядов Бакунина и Маркса заканчивается.
Демократия — скрытый враг?
Если свобода отодвигается в светлое будущее, что делать социалистам в печальном настоящем, где свобода ещё не стала всеобщим достоянием? Как относиться к ущербным проявлениям свободы? Пользоваться политическими свободами или нет? Отстаивать их или нет? Надеюсь, не надо объяснять, что для нас это не праздные вопросы.
Михаил Александрович Бакунин считал, что борьба за политические свободы отвлекает трудящихся от борьбы за коренное изменение общества. Демократия, по его мнению, — это скрытая диктатура, а скрытый враг опасней явного. «Деспотизм не бывает так страшен и силён, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли», — утверждал Бакунин. По его мнению, «так называемые конституционные или народно-представительные формы не мешают государственному, военному, политическому и финансовому деспотизму, но как бы узаконивая его и давая ему ложный вид народного управления, могут значительно увеличить его крепость и силу». Поэтому «либеральный чиновник несравненно хуже простого и откровенного чиновника-палки» (Михаил Бакунин. «Государственность и анархия»).
«Деспотизм не бывает так страшен и силён, как тогда, когда он опирается на мнимое представительство мнимой народной воли», — утверждал Бакунин.
Бакунинское отношение к политической демократии унаследовал французский идеолог революционного синдикализма Жорж Сорель. «Опыт показывает, – писал он, – что во всех странах, где демократия может спокойно развиваться сообразно своей природе, господствует подкуп в самом бессовестном виде, причём никто не считает нужным скрывать своих мошеннических подделок».
По мнению Сореля, демократия, основанная на выборном начале, имеет очень большое сходство с биржевыми кругами; в том и другом случае приходится рассчитывать на наивность масс, покупать содействие большой прессы и создавать удачу путём бесконечных хитростей» (Жорж Сорель. «Размышления о насилии»). Создаётся впечатление, будто Сорель жил не во Франции в конце XIX — начале XX века, а в России в конце ХХ — в начале XXI-го, настолько совпадают описываемые явления. Буржуазная демократия заражена болезнями, которые легко передаются, но которые не излечиваются. Точнее — буржуазия заражает демократию неизлечимыми хворями.
Заплачено ценою крови
Пётр Алексеевич Кропоткин оценивал демократию не так однозначно негативно, как Бакунин и Сорель. Политические и личные права, говорит Кропоткин, народ приобрёл благодаря революциям. За эти права народ пролил свою кровь, поэтому нельзя умалять их значения. «Даже русский крестьянин, — напоминает Пётр Алексеевич, — с уничтожением крепостной зависимости приобрёл некоторые личные права, настолько ценные, что вполне оценить их может только тот, кто сам когда-то нёс крепостное ярмо».
Однако, предупреждает Кропоткин, «есть права и права; и смешивать их может только тот, кто норовит спутать понятия в народе. Есть права, имеющие действительное, положительное значение для человека, и есть права совершенно мнимые». Всеобщее избирательное право, свобода печати, тайна переписки — все это мнимые права. Чего стоит, например, свобода печати, если «изложенные на листках самые революционные учения» легко заглушить «могучей ежедневной печатью без всякого видного насилия»?
Как только народ начинает, используя политические права, подрывать привилегированное положение правящих классов, «все эти права выкидываются за борт, как ненужный балласт». «Однако из этого вовсе не следует, чтобы в ожидании анархической революции мы предпочитали, чтобы печать оставалась под ярмом, чтобы свободы сходок не существовало, и чтобы каждый жандарм мог хватать прохожего на улице по подозрению в государственном преступлении, — поясняет Кропоткин. — Какова бы ни была над нами сила капитала, мы всё-таки хотим печатать и писать, мы находим полезным, хотим сходиться, где нам нравится, и обсуждать, что нам вздумается, — именно для того, чтобы стряхнуть с себя ярмо капитала и государства».
«Права человека, — по мнению Кропоткина, — существуют лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружием в руках».
«Права человека, — по мнению Кропоткина, — существуют лишь постольку, поскольку он готов защищать их с оружием в руках». Если на улицах Парижа не секут розгами, то только потому, что правительство знает: народ его разнесёт на следующий день после того, как оно осмелится «прибегнуть к этому способу усмирения».
Предшествовавшие революции развили в западном рабочем чувство собственного достоинства, и поэтому свои права он без боя не отдаст, говорит Кропоткин. «Когда мы будем силою, сплочённою силою, способною показать зубы при всяком стеснении свободы слова и сходок, — тогда только мы сможем быть уверены, что никто и не станет оспаривать у нас этих прав. А когда мы сможем затем выступить на улицу, на дорогу, на площадь в значительном числе, тогда мы отвоюем себе не только эти права, но и многие другие в придачу», — объясняет Кропоткин.
Народ должен защищать свои политические завоевания с помощью прямого действия, иначе любая конституция превратится в «клочок бумаги, который можно разорвать или написать заново» (Пётр Кропоткин. «Речи бунтовщика»). «Свобода — не именинный подарок. Её нужно взять; даром она никому не даётся» — смысл этой кропоткинской фразы из «Речей бунтовщика» полностью совпадает со смыслом знаменитого изречения немецкого философа Иоганна Фихте, которое русские эсеры сделали своим лозунгом — «В борьбе обретёшь ты право своё!»
Заметим, что Кропоткин не называет политические права и свободы буржуазными правами и свободами. Это — завоевания народа, рабочего класса Западной Европы. За них заплачено «ценою крови». Политическая демократия является несомненным достижением человеческой цивилизации. Но это — только этап на пути человечества к самоосвобождению, временный рубеж в глобальной войне народа против эксплуатации и государства.
Чтобы вызрели эмбрионы
Справедливо обличая пороки либеральной демократии, Бакунин и Сорель отказывались от демократии как таковой. Если либеральный режим увеличивает крепость деспотизма, а либеральный чиновник — хуже откровенного «чиновника-палки», то следует бороться против либерализации государства, чтобы враг не замаскировал свою сущность. На собственном опыте знаю, что эта экстравагантная позиция — отказ от борьбы за политические права, за расширение демократии — отстраняет революционеров-анархистов от массового движения.
В конце 80-х — начале 90-х годов я был активистом Анархо-коммунистического революционного союза (АКРС). Вся страна тогда переживала демократическое пробуждение. Активное население, особенно интеллигенция, питало иллюзию, что для того чтобы жить хорошо, достаточно сделать так, «как на Западе», который казался неким иеговистским раем на земле: все свободны, счастливы и богаты. Это раздражало каждого, кто понимал, чем на самом деле является Запад с его рыночным капитализмом и лживой либеральной демократией, которая, когда ей нужно и выгодно, одобряет кровавые расправы над целыми народами.
И мы вслед за Бакуниным заявляли: «Мы, анархисты, считаем демократическое государство более опасным врагом, так как под мнимым «гласом народа» маскируется тоталитаризм. <…> Собственно говоря, демократия есть ничто иное, как скрытый тоталитаризм. А скрытый враг, как известно, опасней явного» («Голос Анархии». № 1. Июнь 1989).
Прав был идеолог эсеров Виктор Чернов, утверждая, что «новые социальные формы не “создаются” декретами после того, как старые ими же “отменяются”, а прежде всего органически вырастают в пределах старого строя и существуют как бы в порах его, не давая себя ассимилировать, разрастаясь и подготавливая новые навыки, новые способности, новое правосознание…
В принципе, мы были не так далеки от истины. Правящая бюрократия сознательно пошла на либерализацию тоталитарного режима, чтобы осуществить потом присвоение национализированной собственности. Немудрено, что самые резкие антикоммунистические статьи появлялись в газетах и журналах, которые принадлежали высшим организациям ВЛКСМ, откуда потом вышли многие успешные бизнесмены.
В 1989-1990 годах АКРС предпринял огромные усилия, чтобы доказать, что от тоталитарной государственно-коммунистической модели надо переходить не к либеральной демократии западного типа, а к вольной организации общества. За год мы издали и распространили 13 номеров газет общим тиражом 38 тысяч экземпляров. Компьютеров у нас не было. Столбики статей мы печатали на машинке, высчитывая перед этим количество букв в столбике, а потом наклеивали их на ватманский лист. Газета печаталась в Литве. Распространителей забирали в милицию как «торговцев с рук», составляли протоколы, затем вызывали в суд и выписывали штрафы.
Я вспоминаю об этом, чтобы показать, что 13 номеров газеты изготовить, напечатать и распространить было весьма непросто. Но наша позиция была слишком абстрактной. А как говорил всё тот же старик Бакунин: «Кто опирается на абстракцию, тот и умрёт в ней». Испытывая отвращение к обывательским предрассудкам, мы рационализировали свои эмоции, облекая их в бакунинские и сорелианские формулы.
Что надо было делать в той ситуации? Объяснять трудящимся, что политическая демократия нужна для успешной борьбы за демократию на производстве, для создания боевых профсоюзов, низовых организаций граждан, ячеек самоуправления, иначе демократия быстро превратится в орудие манипуляции в руках чиновников и буржуа. Вместо этого мы пугали людей высказываниями типа: «Демократия есть игрушка в руках класса эксплуататоров; ширма, за которой они стряпают свои грязные делишки. Демократия — это средство усыпления революционного духа пролетарских масс; отвлечение их от борьбы за коренные преобразования, то есть за коммунизм» («Чёрное знамя». № 1 (4). 1990).
Мы призывали рабочих к созданию профсоюзов, но не показывали связи между политической демократией и демократией на производстве. Бакунин ошибался, утверждая, что «никакое государство, как бы демократичны ни были его формы, хотя бы самая красная политическая республика, народная только в смысле лжи, известной под именем народного представительства, не в силах дать народу того, что ему надо, то есть вольной организации своих собственных интересов снизу вверх, без всякого вмешательства, опеки, насилия сверху» (Михаил Бакунин. «Государственность и Анархия»). А мы ошибались вслед за Михаилом Александровичем.
Конечно, государство, даже трижды демократическое, никогда добровольно не допустит, чтобы его заменила вольная организация граждан, построенная снизу верх. Но вольная-то организация не возникнет на пустом месте, она вырастет из ячеек активного гражданского общества: на базе профсоюзов, советов трудовых коллективов, территориального самоуправления.
А что нужно для появления и расширения активного гражданского общества? Нужен режим политической демократии. При откровенной диктатуре тоже появляются низовые гражданские ячейки: тайные боевые дружины, тайные общества, братства, подпольные партии. Но всё это — орудия для сокрушения диктатуры, для созидания нового общества они не подходят, ибо подполье — не лучшее условие для выработки навыков демократии участия.
Прав был идеолог эсеров Виктор Чернов, утверждая, что «новые социальные формы не “создаются” декретами после того, как старые ими же “отменяются”, а прежде всего органически вырастают в пределах старого строя и существуют как бы в порах его, не давая себя ассимилировать, разрастаясь и подготавливая новые навыки, новые способности, новое правосознание… Сила, производящая законодательную революцию, лишь обобщает то, что существует de facto, как зародыш, эмбрион нового строя — все виды рабочего коллективизма: профессиональные союзы, кооперативы, учреждения муниципального социализма, общинная собственность и т. д.» (Виктор Чернов. «Теоретики романского синдикализма»).
В споре с нами либералы часто прикрываются афоризмом английского консерватора Уинстона Черчилля: «Демократия ужасна, но ничего лучше человечество не придумало». Придумало. И это доказывает опыт революций в России и Испании, где рабочие создавали советы, сами успешно управляли производством. Но мы должны уяснить: чтобы в недрах старого общества вызрели «эмбрионы нового строя», нужна политическая демократия. Диктаторский режим просто не позволит им развиться. Он абортирует их.
В конце концов, Кропоткин верно говорил, что политические права — это завоевания народа, за них кровью заплачено. И поэтому нельзя отдавать их без боя и с моральной точки зрения. Ещё раз повторю: отказываться от борьбы за политические права, полагая, что либеральная демократия — замаскированный враг, и поэтому она опасней явной диктатуры — значит, двигаться в неверном направлении. А то (что гораздо хуже), и вообще никуда не двигаться, а в ожидании лучшей поры сидеть на мягком диване в комфортной компании единомышленников, пить чай или что-нибудь покрепче и друг перед другом обличать пороки буржуазного либерализма.
За примерами далеко ходить не надо. Вот что пишет очевидец «оранжевой революции», московский анархист Влад Тупикин: «Большая буча в Киеве шла уже 15 дней, целых полмесяца, а анархисты, оказывается, всё ещё не определились со своим “местом в общем строю”. Мы стали свидетелями странного совещания, на котором одни призывали холить и лелеять ростки самоорганизации, прорвавшиеся из народной глубины, <…> другие же, не слыша их, лелеяли какие-то свои частные обидки, возникшие, как я понял, от того, что сами обиженные не смогли сразу разглядеть в нараставших событиях революционный потенциал и потому, не приняв в них участия, оказались на обочине, от чего сейчас и стенали <…> Кто-то был воодушевлён засильем в движении мелкобуржуазного элемента, кто-то, наоборот, раздосадован слабым участием рабочего класса (тут уж я усмотрел какой-то социологический нонсенс: если под “рабочим классом” подразумеваются так называемые “простые люди”, то ведь именно они доминируют в киевских пикетах и палаточных лагерях, а вовсе не интеллигентская братия). <…> В общем, диаметральная разница подходов не позволила киевским анархистам, в спокойное время очень умным и бойким ребятам и девчатам, быстро прийти к согласию, и второй номер их газеты “Организуемся!” так и не был в тот вечер обсуждён».
Если в «большой буче» не смогли сориентироваться умные и бойкие ребята и девчата, то чего ждать от тех, кто и в спокойное время не отличается особой боевитостью. Когда в декабре 2011 года в России развернулась борьба за честные выборы, активисты левых групп ненадолго встрепенулись, пошли на демонстрации и митинги, однако они не стали перехватывать руководство движением протеста, так как для этого нужно было бы войти в комитеты, где верховодили либо либералы, либо националисты. Лишь в Москве лидеры «Левого фронта» Илья Пономарёв и Сергей Удальцов показали себя людьми действия, которые понимают, что чистая пролетарская политика не даруется с неба, что левые идеи нужно отстаивать, в частности, в споре с временными союзниками, чьи лица порой даже видеть неприятно.
Диалектика вранья
Утверждать, что борьба за политические права нас не касается — значит, ошибаться. Но всё же это — честная позиция. Хуже, когда к политическим правам относятся «диалектически»: «Сегодня мы в оппозиции и поэтому будем требовать от буржуазного государства максимальной политической свободы. Но как только наша авангардная рабочая партия, которая выражает исторические интересы пролетариата, возьмёт власть, мы все эти буржуазные права и свободы выбросим за борт, старая демократия будет заменена демократией нового типа». Кто пойдёт за такими левыми? Во всяком случае, не те люди, которые ходят на митинги за честные выборы.
Если на следующий день после революции вы собираетесь закрыть все оппозиционные газеты и запретить свободные выборы, как это сделали большевики, — никакие вы не революционеры, а самозваные кандидаты в узурпаторы. Ведь если за вами будет большинство народа, запрещать свободные выборы и закрывать оппозиционные газеты не потребуется. Хочу напомнить, что большевики, придя к власти, не только разогнали Учредительное собрание, но и надругались над демократией нового типа: перестали проводить перевыборы в Петросовет, а неугодные советы просто разгоняли силой оружия.
«ЦК социалистов-революционеров главным средством борьбы против большевиков избрал именно обратное отвоевание массовых рабочих симпатий, — вспоминает Виктор Чернов. — Он развивал лихорадочную агитацию за отзыв фабриками и заводами тех своих депутатов в Совете, которые голосовали за дикие и жестокие акты диктатуры. И его агитация имела успех. Всё чаще и чаще такие депутаты отзывались и проводились перевыборы депутатов. Дело дошло до того, что большевики стали серьёзно опасаться за своё господство в Петербургском Совете. Чтобы остановить таяние своего большинства, они вынуждены были [пойти] почти на крайнюю меру: на запрет досрочного отзыва и частичных перевыборов – под тем предлогом, что в скором времени они готовят всеобщие и единовременные перевыборы Петербургского Совета» (Виктор Чернов. «Перед бурей»).
А ведь прямая советская демократия отличается от формальной буржуазной демократии именно тем, что избиратели в любой момент имеют право отозвать своего депутата. Об этом Ленин писал в «Апрельских тезисах» и «Государстве и революции». Лев Троцкий, который поносил Временное правительство за введение смертной казни на фронте, после того, как стал «народным комиссаром», пригрозил всем противникам большевистской диктатуры «изобретённой ещё во время Великой Французской революции машиной, укорачивающей человека ровно на длину головы». Эта речь Троцкого была опубликована перед открытием Второго съезда крестьянских советов, и когда Троцкий попытался выступить перед его делегатами, он был изгнан с трибуны под крики: «Насильник! Палач! Убийца!». Обоснование диктатуры Троцкий дал в работе «Терроризм и коммунизм» (1919), причём умудрился сделать это со ссылками на великого социалиста-гуманиста Петра Лавровича Лаврова.
Таким образом, большевики воспользовались демократией для организации захвата власти, чтобы потом поставить на демократии крест. И сделали они это ещё задолго до того, как началась масштабная Гражданская война, и революция оказалась в изоляции (именно этими факторами Троцкий затем объяснял «временный отказ» большевиков от демократии). Словом, надо честно пересмотреть наследие большевиков, выбрать лучшее и отказаться от их «якобинства».
До революции 1917 года Владимир Ленин писал: «Идеалом социал-демократа должен быть не секретарь тред-юниона, а народный трибун, умеющий откликаться на все и всякие проявления произвола и гнёта, где бы они ни происходили, какого бы слоя или класса они ни касались, умеющий обобщать все эти проявления в одну картину полицейского насилия и капиталистической эксплуатации, умеющий пользоваться каждой мелочью, чтобы излагать пред всеми свои социалистические убеждения и свои демократические требования, чтобы разъяснять всем и каждому всемирно-историческое значение освободительной борьбы пролетариата» («Что делать?», 1901). Под этими словами подпишется каждый революционный социалист.
Жаль, обличение полицейского произвола и гнёта для Ленина — лишь вопрос политической тактики. Он пользовался этими обличениями в борьбе против самодержавия. Придя к власти, он жестоко наказывал социалистов, которые обличали полицейский произвол большевиков. А картина полицейского насилия в большевистском рабочем государстве была не менее яркой, чем в царской России. После социалистической революции демократию нужно усовершенствовать по рецептам Парижской коммуны, а не отказываться от политической демократии вовсе.
Утилитарный рэп
Пренебрежительное отношение радикальных марксистов к политическим свободам отчасти вытекает из мнения, что в «царство свободы» человечество войдёт только после того, как будет ликвидировано разделение общества на классы. До этого момента человечество будет находиться в «царстве необходимости», путь из которого знают только они — марксисты. Те, кто предлагает путь иной — враги. Не сдобровать и «временным попутчикам». Тем, кто сомневается в этом, советую изучить историю партии левых эсеров и союза эсеров-максималистов.
Кроме того, пренебрежительное отношение марксистов к свободе вытекает из их утилитаризма: представления, что человек будет задумываться о свободе только после того, как удовлетворит свои материальные потребности. Недаром, как только начались шествия и митинги за честные выборы, левые побежали на них со своей программой с социальными требованиями.
«Старый позитивный социалист, реалист <…> заявляет нам, что масса, угнетённая проблемами существования и привыкшая обращать внимание только на то, что прочно, полезно, положительно, зашевелится только в силу экономических причин», — подмечал итальянский социалист Карло Росселли, убитый «кагулярами» — активистами французской террористической крайне правой организации. По мнению утилитаристов, говорит он, способность «судить об идеальных ценностях возникает лишь в той мере, в какой удаётся раскрепостить людей от рабства материальных нужд».
«На самом деле, массы не всегда пренебрегают призывами, в которых не одни только утилитарные требования, — утверждает Росселли. — В жизни всех людей, даже самых бедных, даже самых задавленных, иногда случаются моменты возмущения и катарсиса. История всех народов знает мгновения — пусть краткие — но возвышенно прекрасные, когда толпы воспринимали понятия возвышенные и бескорыстные».
В таком случае, иронизирует Росселли, «буржуазия, обладающая значительно большей экономической самостоятельностью по сравнению с пролетариатом, более расположена к проповедованию бескорыстных учений». «На самом деле, массы не всегда пренебрегают призывами, в которых не одни только утилитарные требования, — утверждает Росселли. — В жизни всех людей, даже самых бедных, даже самых задавленных, иногда случаются моменты возмущения и катарсиса. <…> История всех народов знает мгновения — пусть краткие — но возвышенно прекрасные, когда толпы воспринимали понятия возвышенные и бескорыстные. Примером тому может служить рабочее движение. Откуда же такое предположение, что рабочему классу не дано почувствовать высоту борьбы за свободу, борьбы, в которой на первом месте стоит уважение к себе и к себе подобным?» (Карло Росселли. «Либеральный социализм»).
Отметим, что приблизительно то же самое за 30 лет до итальянца Росселли доказывал француз Жорж Сорель, проводя параллель между поведением рабочего во время всеобщей стачки и солдата, идущего в наступление в первой шеренге: «Когда колонна идёт в атаку, то люди, находящиеся в первых рядах, знают, что их послали на смерть, и что их победа достанется тем, кто по их трупам взойдёт на неприятельское укрепление, однако они не думают об этой крупной несправедливости и идут вперёд» (Жорж Сорель. «Размышления о насилии»).
Русские рабочие знали, что царь отдал приказ стрелять в них, если они выйдут на демонстрацию 9 января 1905 года. Но они пошли. «Все равно, убьют так убьют. Что же это. Одних будут убивать, другие воспользуются — это нехорошо. Все, все должны идти!» — говорила одна рабочая девушка подруге перед демонстрацией. И свидетельств возвышенного порыва «рабочей массы» перед «Кровавым воскресеньем» сохранилось великое множество. (см.: В. В. Кавторин. «Первый шаг к катастрофе. 9 января 1905 г.»)
В марксистском утилитаризме, по мнению Росселли, часто кроется «удобное алиби собственной духовной импотенции или глупое высокомерие». Из этого утилитаризма вытекает убогий тред-юнионизм марксистов и одновременно — элитаризм. С их точки зрения, говорить на «языке рабочей массы» — значит, обязательно сводить всё к вопросам желудка. Свобода, права человека, достоинство личности — всё суть интеллигентские разговоры, к которым пролетарское ухо глухо. Как будто бы нельзя связать вопрос о повышении заработка с достоинством труженика!
Но если мы считаем, что социализм — это действенный гуманизм, свобода должна быть нашим средством и нашей целью. Если наша цель — раскрепощение человечества, то продвижение к этой цели должно увеличивать степень этого раскрепощения, а не наоборот. Кто хочет сытого и дисциплинированного государства, а не свободы — тот не должен играть в революцию, говорил Михаил Бакунин. Потому что «социализм без свободы — это рабство и скотство».
Маркс полагал, что, если страна, где произошла революция, не достигнет необходимого развития производительных сил, на базе «обобщённой материальной нужды» неизбежно воскреснет «вся старая дребедень». Это, конечно, правда. Но не вся. «Старая дребедень» воскреснет, если в рабочем будет убит дух инициативы, а этот дух неизбежно будет убит, если будет убита демократия, как это произошло в Советской России. Развитие производительных сил — это, конечно, очень важная вещь.
Но нельзя ради одной, экономической, конечно же, существенной стороны проблемы жертвовать другими сторонами. Социалист, который оправдывает режим белорусского диктатора Александра Лукашенко тем, что Белоруссия сейчас выдаёт на 140 процентов больше продукции по сравнению с советскими временами, достоин отвращения.
Прав был Росселли, утверждая, что, «если люди не утвердят в себе чувство достоинства, равно как и чувство ответственности, если не будут гордиться свободой и самостоятельностью, если не раскрепостятся внутренне — социализма не будет. Будет казарменное государство» («Либеральный социализм»). Чтобы трудящимся было легче утвердить чувство собственного достоинства, нужна политическая демократия, нужна демократия на производстве.
Левые, не желая признавать, что демократия представляет ценность сама по себе, преподносят подарок либералам, делают их штатными воспевателями человеческой самостоятельности, инициативы и свободы. Если свобода остаётся за либералами, что тогда остаётся левым? Отправляться назад в СССР, где варёная колбаса за 3 рубля и все работают. А если левые признают, что демократия — великая ценность, тогда им не нужны никакие либералы.
