Дмитрий ЖВАНИЯ. Наш Тахрир случился 20 лет назад

Недавно я обсуждал вопрос о ГКЧП  с товарищами, которые во время «номенклатурного путча» августа 1991 года были писающими под себя карапузами. Ребята убеждали меня, мол, победи тогда ГКЧП, Россия была бы сейчас чем-то вроде Китая – страной с развитой промышленностью и многочисленным рабочим классом. А где многочисленный рабочий класс, там, понятное дело, и до пролетарской революции недалеко. Так, мол, Карл Маркс учит. (Я бы, правда, уточнил: не Карл Маркс так учит, а Карл Каутский.) А поскольку победили сторонники неолиберализма, то наша промышленность разрушена, а численность рабочего класса резко сократилась. ( Я бы и здесь уточнил: неолибералы победили не в августе 1991 года, а в октябре 1993-го, расстреляв из танков Верховный совет.)

По правде сказать, не знаю, хотел бы я жить в Китае. Думаю, нет. Если в Китае так всё хорошо, то чего, спрашивается, китайцы убегают из своей страны в европейские подвалы? То, что показано в фильме Алехандро Иньярриту «Бьютифул» с великолепным Хавьером Бардемом в главной роли – вовсе не  выдумка. Я  собственными глазами это видел в Барселоне: как китайцы работают в подпольных мастерских и спят в них же, вповалку, по 30 человек в тесной комнате. И они действительно умирают зимой, надышавшись угарным газом, выделяемым неисправными обогревателями. Об этом писали в испанских газетах. Создатели «Бьютифул» ничего не придумали, этот фильм – самый что ни на есть «капиталистический реализм». Но я отвлёкся. Мне кажется важным рассказать, какого чёрта я не спал три ночи в августе 91-го.

Как я провёл три дня в августе 1991-го

Так получилось, что в ночь перед путчем мы с товарищами участвовали в «пролетарской экспедиции» на оборонный завод «Звезда». «Пролетарскими экспедициями» мы называли ночные проникновения на предприятия с листовками, которые мы разбрасывали на рабочих местах в цехах. Проснувшись не самым ранним утром, я включил телевизор, чтобы посмотреть новости. Но показывали балет «Лебединое озеро». Я совсем этому не удивился – по советскому телевидению часто показывали классический балет. Переключил на второй центральный канал, а их и было всего два, но и там показывали «Лебединое озеро». И тут мне позвонил мой друг Янек Травинский, с которым мы в «экспедицию» и ходили. Сильно заикаясь (он всегда сильно заикался, когда нервничал), Янек проговорил: «Ты слышал, что произошло?». «Что?».  «Введено чрезвычайное положение, все политические партии и организации объявлены вне закона, военный переворот…» До меня дошло, почему показывали «Лебединое озеро».

— Что?

— Введено чрезвычайное положение, все политические партии и организации объявлены вне закона, военный переворот… —  До меня дошло, почему показывали «Лебединое озеро».

— Что будем делать? — спросил меня Янек.

— Приезжай ко мне быстрей, я обзвоню ребят.

Через час у меня на квартире, недалеко от станции метро «Звездная», собралась вся наша маленькая организация под названием «Революционные пролетарские ячейки». Я проспал часа три, но чувствовал себя бодро, точнее, я был заведён, мобилизован.

— Я только что с Невского проспекта – всё как обычно. Люди ведут себя так, будто ничего не произошло, — сообщил Лёша Бер, как всегда собранный, чёткий.

Решили поехать в город, чтобы ещё раз своими глазами посмотреть, что происходит у государственных учреждений, а главное – заняла ли армия улицы. Если  будет формироваться гражданское сопротивление, в него не вступать, а действовать самостоятельно: как  против путчистов,  так и против Ельцина и либералов. Если выяснится, что населению всё равно, ГКЧП, Ельцин или Горбачёв, мы выпустим листовки с призывом к сопротивлению, как путчистам, так и власти, бюрократии в целом, спрячем архив организации, а потом на время разбежимся, кто куда, чтобы избежать ареста.

У Ленсовета (Мариинского дворца) кучковались типичные перестроечные интеллигенты, что-то зычным голосом вещал анархист Пётр Рауш. Звучало словосочетание «коммунистический путч».

— Ну что, господа революционеры, — обратился ко мне Рауш с вызовом, — поможете соорудить баррикады?

Пётр Рауш полностью соответствовал тому образу анархиста, который создал советский кинематограф: в папахе, в сапогах, с бородой, с закрученными вверх усами в стиле Сальвадора Дали.

— Нет, пусть их Собчак сооружает, — ответил я. (Анатолий Собчак – первый и последний мэр Санкт-Петербурга).

Мы решили вернуться ко мне домой, чтобы напечатать листовки на ротаторе, который нам подарили французские троцкисты из организации Lutte Ouvriere («Рабочая борьба»). Во время прогулки по городу мы наслушались либеральной болтовни про коммунистический путч, про то, что ГКЧП продолжает традиции Октября, и поэтому  текст получился слишком эмоциональным:

«Товарищи! Случилось худшее, что могло случиться: военно-фашистский переворот, который подготовила наиболее реакционная клика имперской бюрократии.

В связи с этим считаем необходимым заявить:

— Кровавая хунта ничего не имеет общего с марксизмом, она наиболее зверским способом защищает интересы правящей бюрократии;

— Только слепые кретины могут не видеть разницы между революцией, которую совершает народ, и путчем, творимым за его спиной;

— За свару внутри бюрократии снова будут расплачиваться трудящиеся, на шею которых пытаются надеть ярмо военно-полицейской диктатуры;

— Мы призываем к всеобщей забастовке, направленной, как против путча, так и против власти всей бюрократии;

— События ещё раз подтвердили: только пролетарская революция, которая свергнет правящих паразитов, избавит общество от опасности повторения подобных путчей.

Нет фашистским стервятникам!

Вся власть рабочим советам!»

Клич «Смерть фашистским стервятникам!»  настойчиво предлагал включить в текст Лёша Бер, почему – не знаю. Но он настаивал! И мы включили, и он, это лозунг, придал листовке немного истерическое звучание, за что потом меня критиковали французские товарищи. Листовки мы печатали всю ночь, ротатор плевался краской, чёрные брызги разлетались по квартире, оседая на ковре и обоях.

Утром 20 августа мы уже были на Исаакиевской площади, у Ленсовета, где бегал Рауш, он провел ночь на «баррикадах». Баррикады сооружали из телефонных будок, мусорных бачков и всякого барахла, хотя Собчак легко мог позвонить в какой-нибудь автопарк  и приказать перегородить ключевые магистрали тяжелыми грузовиками. Но Собчак не отдал такого распоряжения, значит, не особенно хотел, может быть, выжидал, чем всё дело с путчем обернётся. От Мариинского дворца с многолюдной колонной, состоящей из самой разношёрстной публики, мы пошли к Дворцовой площади. В толпе говорили, что с заводов в центр города движутся тысячи людей, чтобы выступить против ГКЧП. И правда, к Зимнему дворцу подходил колонны с Кировского завода, с Металлического, с ЛОМО. Всего на Дворцовой собралась где-то сто тысяч человек. Впечатляющее зрелище! Люди с сосредоточенными лицами, они пришли на площадь, понимая, что от этого многое зависит. И это был мужественный шаг: по радио «Рокс» и «Балтика» поступала противоречивая информация: то танки уже выруливают на Московский проспект, то танки ещё только в Луге… Но никто не сомневался, что танки движутся, чтобы установить в городе власть ГКЧП, а этой власти никто не хотел. За какие-то года три люди почувствовали вкус свободы, и это вкус им понравился. Они не за джинсы вышли на площадь, не за то, чтобы в магазинах появились 35 сортов колбасы. Они вышли, чтобы показать, что они не быдло, которое власть может загнать в стойло в любой момент —  когда захочет. Люди не Ельцина защищали и не Собчака, а собственное человеческое достоинство. Пожалуй, в России после этого своими глазами я больше не видел, как толпа превращается в огромное собрание граждан. И только ради этого стоило сопротивляться ГКЧП.

Мы бегали в толпе, раздавая листовки. Были те, кто их рвал, угрожая нам, с их точки зрения — провокаторам. Но находились те, кто одобрял то, что мы написали, мол, правильно, все они, бюрократы эти, одним миром мазаны. Вечером я заехал к семье, 20 августа сынишке исполнилось два годика (те, с кем я на днях спорил, — его ровесники). Я погулял с ним по улице Кораблестроителей, еле шевеля ногами — две ночи без сна… Затем вернулся в мамину квартиру, где мы с товарищами тогда собирались, включил радио «Рокс» и лёг спать. Не успел я заснуть, как вновь передали, что на Ленинград движутся танки, якобы они уже в Тосно. Ленсовет призвал «всех здоровых мужчин» встать на защиту демократии. Я подумал: «Вот и всё». И во мне проснулось какое-то интересное чувство: ты понимаешь, что все твои усилия в принципе напрасны, и это понимание снимает с тебя тяжесть, ты просто действуешь, ибо так надо. До центра города меня подбросил таксист, денег не взял, он даже обиделся, когда я его спросил:

— Сколько с меня?

— Да ты чего, брат? Нисколько! Удачи тебе.

В те дни люди были солидарны друг с другом, никто и не думал нажиться на чьей-то бесшабашности, и с этим потом я тоже не часто сталкивался.

На Исаакиевской площади собралось около трёх тысяч человек, а, может, и больше. Толпа аплодировала тем, кто перегораживал улицы своими легковушками. Это были символические жесты, и это можно было бы назвать «дешёвым пафосом», если бы эти автолюбители тогда точно знали, что танки не пойдут, но они-то этого не знали. Дымила полевая кухня, разносили газету «Невское время» (на тот момент – рупор либеральной демократии в провинциальном русском понимании), бегал Рауш, раздавая команды, которые никто не выполнял, какие-то типы в сторонке готовили коктейли Молотова. На площади я встретил преподавателя, который читал  нам лекции о Франции конца XIX века, интересно рассказывал о Парижской коммуне, именно он посоветовал мне прочесть о коммуне книгу Петра Лаврова, русского народника. Я скитался по площади и не знал, чем себя занять. Строить баррикады? Смешно. Что значит телефонная будка против танка? Я смотрел на людей и думал, что они будут делать, если действительно подойдут танки и начнёт действовать спецназ? В это момент передали, что в Москве, защищая Белый дом, где находился Ельцин, погибли три человека. Толпа смолкла, на лицах одних читалась решимость, на лицах других – растерянность, подавленность. Но никто с площади не ушёл.

С балкона Мариинского дворца время от времени выступал Александр  Беляев, он был тогда председателем Ленсовета, городского парламента. Ему кричали снизу: «Снимите красный флаг! И поднимете трёхцветное знамя демократии!». Беляев отвечал: «Я понимаю ваши чувства, и я  на вашей стороне, но для того, чтобы трёхцветное знамя стало государственным, нужно соответствующее решение Верховного совета». Конечно, формально говоря, все эти выкрики против красного знамени, можно назвать контрреволюционными. Но в политике и в жизни вообще далеко не всегда определяющими являются формальные моменты. Хотя слышать эти вопли мне было, конечно, неприятно. Утром окончательно стало ясно, если танки  куда и шли, то где-то по дороге застряли. На первой электричке метро я уехал домой — спать. Но не тут-то было. Приехал Янек. Он принёс газету «Ленинградская правда», в которой цитировались заявления директоров ведущих предприятий и учреждений города с одобрением введения чрезвычайного положения, в частности, было напечатано заявление директора ЛПО «Звезда». Он, конечно, полностью поддерживал ГКЧП и объявлял о введении чрезвычайного положения на вверенном ему заводе, «в связи с тем, что антигосударственные элементы распространяют в цехах листовки подрывного содержания».

— Надо на это ответить! – заявил Ян.

— Согласен. Что ты предлагаешь?

— Давай запустим бутылкой в автомобиль директора «Звезды».

Красивая идея, но я её раскритиковал.

— Сейчас поднялись массы, и мы, как авангард рабочего класса, не должны отрываться от масс, нужно  предложить рабочим реальный план действий.

Ян не стал упорствовать, и мы быстро набросали текст второй листовки.

«Товарищи рабочие!

Наступает час решительных действий. Хунта ещё не свергнута. В её руках значительные силы. Исход борьбы зависит от нас.  Цитаделью мятежников являются не только отдельные воинские формирования, но и администрация, которая руководит предприятиями. Если администрация открыто поддерживает заговорщиков, если она явно придерживается антипролетарской фашистской политики, выход один – ударить по администрации.

Товарищи рабочие!

Для борьбы с реакционерами, рвущимися к власти по трупам, а также для борьбы с прохунтовской администрацией, формируйте отряды рабочей милиции. Незамедлительно ставьте перед Ленсоветом, в частности, перед Щербаковым, главным военным начальником Ленинграда, вопрос об их вооружении.

Голыми руками свободу не отстоять!

Вся власть вооружённым рабочим!»

Мы быстро распечатали листовки на ротаторе, который всё так же нещадно плевался краской, и поехали раздавать их к «Звезде».  По дороге мы прихватили Бера. Но листовки мы раздавали недолго, приехала милиция, затолкала нас в «бобик» и увезла в ближайшее отделение. Видимо, охрана предприятия ей сообщила, что опять пришли парни с подрывными листовками. В отделении нас посадили даже не в «обезьянник», а в камеру предварительного заключения, где я, наконец, и выспался. В участке нас продержали до того момента, пока не стало окончательно ясно, что ГКЧП проиграл. Вскоре после «подавления путча» мы получили повестки из милиции. Нас вызывали, чтобы мы дали показания на сотрудников милиции, которые «нарушили закон и поддержали ГКЧП». Я и Лёша Бер решили не встревать в ментовские разборки, а Янек пошёл к следователю. Мне настойчиво звонили из управления по надзору за милицией, предлагая дать показания, помочь демократии. Я отказался сотрудничать с ментами и улетел в Париж, где французские товарищи раскритиковали нас за жонглирование слом «фашизм» в листовках, но похвалили нас за то, что старались в эти дни выйти на рабочих, а не служили рядовыми в либеральной пехоте.

***

В дни путча почти все левые революционные группы выступили против ГКЧП. Лишь самая сумасшедшая троцкистская группа – «Спартаковцы» — выпустили листовки с призывом к рабочим «разогнать контрреволюционный сброд у Белого дома». Их побили. Мне кажется… да нет, не кажется, я уверен, что люди, которые считают, что в основе социализма лежит крупная промышленность, большая численность рабочего класса и прочее, и что ради всего этого можно пожертвовать политической свободой, глубоко ошибаются. Я люблю повторять слова Михаила Бакунина: «Свобода без социализма – это неравенство и привилегии, социализм без свободы – это рабство и скотство». 20 лет назад я был против ГКЧП, потому что считал, что эти хрычи с лицами «восставших из ада» не вправе отнимать у меня свободу. Напомню, что путчисты ввели режим чрезвычайного положения, запретили все политические организации, кроме КПСС. Социализм невозможен без свободолюбия и человеческой солидарности, его нельзя оценивать исключительно  экономическими категориями. Поэтому нельзя выдавать скотский китайский госкапитализм за более прогрессивный строй, чем капиталистические демократии Запада, где люди имеют политические права. Политическое бесправие порождает всё что угодно, но только не воспитывает в людях те качества, которые необходимы для построения демократического социализма.

Сейчас в левой среде принято восхищаться (и правильно) Каирским Тахриром. Но наш Тахрир случился 20 лет назад. После ГКЧП Россия могла развиваться в разные стороны. То, что в итоге победили неолибералы, вовсе не говорит против сопротивления ГКЧП. Да и Египет не понятно, куда будет двигаться дальше. А если бы победил ГКЧП, мы бы в лучшем случае имели режим, вроде режима Александра Лукашенко в Белоруссии, а это тоже, как показывает ситуация в этой стране, путь тупиковый. Да, в то время люди были очарованы разговорами о капиталистическом рае. Но в ходе трёх дней сопротивления путчистам они проявили очень важные качества, которые никак нельзя назвать буржуазными: солидарность, свободолюбие. Они в борьбе обретали своё право быть гражданами. И только поэтому нужно было участвовать в сопротивлении.