Отношение к иммигрантам — это маркер. Причём не столько политический, сколько культурный. Я знаю людей из правого лагеря, которые к иммигрантам относятся спокойно, понимая, что их появление в «метрополии» объясняется не их желанием выдавить местное население из среды его обитания, а сугубо экономическими причинами. Тот, кто видит в иммигрантах зло, скорее показывает себя человеком, который не изжил в себе обывательские комплексы.
Ксенофобия — черта обывателя. Он боится всего неизведанного, неясного, непонятного. Его пугает страх перед неизвестностью. Чужак для него — неизвестный, а значит — плохой. «Ты боишься всего, что не можешь понять!» — обращался к обывателю Юрий Шевчук в одной своей ранней весьма неплохой песне.
На ксенофобии обывателя играют чиновники, политиканы, журналюхи (именно так — это не опечатка: шлюхи от журнализма). Одержимость стабильностью населения путинской России — это всё от ксенофобии. Рассуждения о «плохих чужаках» сейчас находят в нашей стране живейший отклик. Стоит заявить, что иммигранты — пришельцы из чужого мира, которые плодят грязь, болезни, преступность и бескультурье, и ты сорвёшь аплодисменты. Тебе будут кричать «Браво!» те самые люди, которые бросают окурки на землю, плюют себе под ноги, бьют друг другу морды в пьяном угаре, гадят на природе. Но они всегда готовы поддержать того, кто утверждает, что «все проблемы от чурок».
Я далёк от идеализации иммигрантов. У меня нет перед ними комплекса вины, как у народников XIX перед перед народом. Мне вообще не нравится иммиграция. Иммиграция — это зло, порождённое глобальным неолиберальным капитализмом. Она действительно создаёт большие проблемы как в социально-экономической сфере, так и в культурной. Ладно — я живу в очень большом городе. Санкт-Петербург – огромный мегаполис. Мне нравится его многообразие. Петербург был столицей гигантской многонациональной империи. Его строили итальянцы и французы, правда, руками русских и чухонских мужиков. Обживали русские, финны, татары и немцы. А сейчас в нашей сырости обосновались люди из Средней Азии. И это нормально. Так и должно быть в городе, о котором знает весь мир. Однако, приезжая, скажем, в исконно-посконный Вышний Волочок, я хочу видеть русские лица, а их в нашей глубинке всё меньше. Но не это главное. В конце концов, народы перемещались с места на место на протяжении всей истории человечества. Это не всегда приятно. Но что делать?
Главное, что иммиграция усиливает конкуренцию между бедными и меняет мышление низов принимающего народа. «Простые люди» коренного населения порой получают удовольствие от осознания того, что ниже их есть ещё один социальный слой, на представителей которого им можно смотреть с пренебрежением и вести себя с ними по-барски. Это отвратительно. Меня начинает подташнивать, когда слышу, как туповатые тётушки, которые сами говорят на довольно условном русском, костерят продавца фруктов или какого-нибудь ремонтника: «Да он, чурбан, русского не понимает!»
Раньше европейская молодёжь с готовностью подрабатывала в ресторанах и барах. Сейчас не так. В наши дни это работа для иммигрантов — украинцев, молдаван, румын или африканцев. И коренные не хотят «опускаться», предпочитая сидеть на пособии по безработице. Чтобы ни говорили наши националисты, «коренные россияне» сейчас не пойдут в дворники и уборщики, если депортировать иммигрантов из Средней Азии. В сознании обывателя эта работа — «только для чёрных».
И всё равно я не буду кидать камни в иммигрантов. У них нет лобби. За них никто не заступается. О каждом бурлении в их животах не рассказывают либеральные сайты. Пока во мне есть силы — я буду за слабых.
Часто позиция политического активиста объясняется какими-то личными причинами. Не скрою: я защищаю иммигрантов из Средней Азии, исходя и из своего субъективного опыта. Я помню, как меня привезли в окружной госпиталь. Я не знаю, что со мной случилось, но вся моя голова внезапно покрылась коркой из лимфы. Я проснулся и почувствовал, что подушка прилипла к моей голове. Я посмотрел на себя в зеркало и ужаснулся, так как увидел лицо монстра. Наш военврач срочно отправил меня в тбилисский госпиталь на грузовике. Я был ходячим и должен был «совершать приём пищи» вместе со всеми больными бойцами. Но я стеснялся, понимая, что ребятам будет неприятно смотреть на меня, покрытого грязно-жёлтой коркой.
— Ты чего не ходишь кушать? — спросил меня узбек, я не помню ни имени его, ни фамилии. Его привезли из дисциплинарного батальона, в который он попал из Афганистана. «Интернациональный долг» он исполнял в мотострелковой дивизии. Вообще говоря, мотострелки в Афганистане были смертниками. Ребята подрывались на минах, их косили пулями моджахеды. Мотострелковые войска — это, по сути, пехота. Но этот узбек выжил. Немногим менее чем за два года его ранило лишь однажды — в ногу, и не тяжело. Перед демобилизацией он зачем-то решил украсть ящик консервов. Его поймали, отдали под трибунал и отправили в дисбат, где его избили до полусмерти — и повредили почки. После этого узбек стал писать под себя ночью. Лето. Жара 45 градусов. Находиться в палате, где человек ходит под себя — тяжёлое испытание. Бельё в армии меняют раз в неделю, по субботам. Представьте, как у нас пахло пятничными вечерами. Но этот парень, видя, что я отказываюсь принимать пищу со всеми в столовой, стал приноситься мне еду в палату. Я был тронут.
Меня кололи пенициллином три раза в сутки, и вскоре корки с моей головы отпали. Я начал выздоравливать. Меня даже включили в бригаду, которая работала в столовой. Естественно, у нас оставались кое-какие излишки еды: сметана, кисель, а иногда и мясо. Я лакомился сам и подкармливал парней. Но лучший кусок всегда я отдавал узбеку, который не позволил мне посидеть на диете. На своей не слишком чистой постели он совершал намаз, покрывая голову полотенцем. И писал стихи, переводил их на русский, иногда он мне зачитывал их. Честно говоря, их бы вряд ли напечатали в журнале «Юность». Я запомнил лишь две строчки:
— Мама-джан, мама-джан
Я приеду в родной Андижан…
Я не знаю, вернулся ли этот узбек в родной Андижан. Выжить в дисбате не намного легче, чем в Афганистане. Парни работали на цементном заводе, нося бетон «камазах» — так называли носилки, сделанные из металлической бочки, с железными ручками. Они и сами-то неподъёмные, эти бочки, а с бетоном…
В нашей палате лежал ещё парень из Каракалпакии. Его привезли из Афганистана, где он получил тяжёлое ранение в голень — пуля со смещённым центром тяжести искромсала мягкие ткани и искрошила кость. В итоге ногу каракалпака раздуло. Это была уже не нога, а огромная гниющая сарделька. Он передвигался на костыле, разнося запах умирающей плоти. Каракалпак тоже не был соседом, о котором мечтаешь при жаре 45 градусов по Цельсию. Он плохо говорил по-русски. Позже его перевели в хирургическое отделение — на ампутацию.
Ещё со мной лечился русский из Армении. Ему осколком ранило яичко. Хирурги повреждённое яичко отрезали. Но осталось ещё одно! Врачи заверили парня, что у него всё будет функционировать. Он им не особенно верил. Вдобавок у него стал нагнаиваться шов, а сам он покрылся сыпью. И поэтому он лежал в кожном отделении. Боец пил по 10 таблеток димедрола за раз и поэтому всё время спал. Иногда его будили армянские земляки. Он говорил с ними на армянском.
В госпитале мне исполнилось 19 лет. Когда я сказал об этом ребятам, они скинулись и купили в чайной для меня подарок — пирог с курагой. Мы его разделили и съели. Ели все, включая, конечно же, каракалпака, узбека и даже проснувшегося русского парня из Армении. Ребята-грузины перелезли через забор и купили на воле вино. Мы неплохо повеселились.
Когда за мной приехал медбрат-сержант, чтобы отвезти меня в часть, я, если честно, очень расстроился. По сравнению с гражданской жизнью госпиталь — филиал ада, но по сравнению с боевой частью — санаторий. А кто хочет уезжать из санатория, где его поят вином? Через два месяца я вновь заболел и попал в то же отделение. Медсестра, весьма достойно оформленная природой армянка, рассказала мне, что когда приехали за узбеком из дисбата, он выл, как подстреленный волк. А ведь парень воевал до этого…
В части, в которой служил я, не было ни узбеков, ни каракалпаков, ни таджиков. Я служил в осназе ГРУ — в радиоразведке. Это были элитные части. В них не призывали ребят из Средней Азии. Осназа, кстати, больше нет, его погубил министр обороны Анатолий Сердюков. Теперь наша армия — глухая и слепая. Но я всегда буду помнить ребят, с которыми вместе лечился в окружном госпитале. Мы были солдатами одной и той же армии одного и того же государства. Мы служили одной и той же империи. Им больше досталось, чем мне. И если я сейчас начну гнать на иммигрантов из Средней Азии, я просто плюну в своё прошлое. Вот собственно и всё.
