Не всем удаётся живьём пообщаться со своими кумирами молодости. А мне удалось, причём — трижды! Один раз я пообщался с Режи Дебре, французским соратником Че Гевары по боливийской герилье, разработчиком теории фокизма (очага) и дважды — с Антонио Негри.
О встрече с Антонио Негри я мечтал с 20 лет. Изучая итальянский язык, я мысленно выстраивал диалоги с этим… написать «философом» будет как-то пресно. Антонио — это проповедник. Естественно, в 20 лет я не читал книги Негри. Они не были переведены на русский, а моего знания итальянского и сейчас не хватит на то, чтобы читать их в оригинале. Но я выучил наизусть цитаты из статей Негри, которые приводили советские критики европейского левого радикализма.
«Всякий раз, когда я надеваю пассамонтану, я ощущаю жар пролетарского сообщества. Всякий акт разрушения и саботажа отзывается во мне как голос классовой общности. Возможный риск меня не тревожит. Я ощущаю лихорадочное возбуждение, как если бы ждал встречи с любовницей» — разве это не поэзия пролетарского саботажа, да и вообще — поэзия революционного акционизма?
Сама биография Негри воссоздает утраченное франкфуртскими марксистами единство мысли и политического действия, заставляя вспомнить о другом известном итальянском марксисте — Антонио Грамши. «Негри никогда не хотел быть просто теоретиком; его теория, его интерпретации неотделимы от некоторого типа практической классовой борьбы», — писал Жиль Делёз.
«Я никогда не был террористом, но мог бы назвать себя таковым. В конце концов, я заплатил дорогую цену! Но это был вопрос массового экстремизма. Мы заняли тогда место в диалектике правового государства, в диалектике между социализмом и фашизмом, в борьбе социализма с коммунизмом», — вспоминал Антонио в одном из интервью. Негри дважды сидел в тюрьме — с 1979-го по 1983-й и с 1997-го по 2003-й.
Я вынужден вновь обратиться к своим воспоминаниям о жизни в Париже:
«Время от времени мы спорили с Пьером о терроризме. Я опрaвдывaл “Крaсные бригaды”, a он, чaсто переходя нa фaльцет, докaзывaл, что они – “сволЁтчи”.
— Дa, они смелые, мужественные. Но коммaндос, десaнтники тоже смелые и мужественные пaрни. «Крaсные бригaды» были популярны в Итaлии. И кaк они рaспорядились этой популярностью. Людям, которых вербовaли, они дaвaли в руки пистолет, aвтомaт, преврaщaли их в убийц. Совершaя покушения нa кaкого-нибудь хозяинa или политикaнa, они убивaли зaодно и его шофёрa, то есть рaбочего.
— Человек, который возит политикaнa, не рaбочий, a слугa режимa, — возрaжaл я.
— Ты говоришь aбстрaктные вещи. У кaждого тaкого слуги были женa, дети, родители. Кaк они теперь относятся к коммунистaм-революционерaм? Кaк к сволочaм, кaк к убийцaм!
— Это былa войнa, a нa войне кaк нa войне — случaйные жертвы неизбежны, рaзве не об этом Троцкий пишет в брошюре “Их морaль и нaшa”?
— Троцкий пишет о грaждaнской войне, когдa рaбочий клaсс воюет с буржуaзией. А “Крaсные бригaды” воевaли зa рaбочий клaсс — вместо него. Они хотели быть Родин Гудaми, Рембо рaбочего клaссa.
А я бы с удовольствием стaл тaким Робин Гудом. Ведь кто знaет, когдa проснётся нaш богaтырь — рaбочий клaсс, нaш пролетaриaт пролетaриaтович?
Когдa я уведомил Пьерa, что хочу сходить в Коллеж де Фрaнс, чтобы пообщaться с Антонио Негри, он рaссердился пуще прежнего:
— Зaчем? Вся этa писaнинa Негри — смесь aнaрхизмa со стaлинизмом!
Но я всё же пошел в Коллеж де Фрaнс. Охрaнник спросил меня, откудa я.
— Жю суи рюсс.
— А москович! Москович! — почему-то зaсмеялся он и что-то со смешкaми стaл говорить подошедшему нaпaрнику. Пaрни позвонили кудa-то по телефону и скaзaли, что “Негри но!”. Тaк я и не увидел легендaрного Негри, трубaдурa пролетaрского aвтономизмa и aкций сaботaжa. Я познaкомился с Антнио Негри через 15 лет, в aпреле 2006 годa, когдa он приезжaл в Петербург с соaвтором Мaйклом Хaрдтом. Теперь у меня есть их книгa “Множество, войнa, демокрaтия в эпоху империи” с его дaрственной нaдписью нa итaльянском: “Дмитрию от Антонио”. Я спросил у Негри о судьбе первого поколения “Крaсных бригaд”. Они ответил, что иногдa общaется с ними, когдa их выпускaют нa выходные дни из тюрьмы».
И вот ровно через семь лет Антонио Негри вновь посетил Петербург. Я, естественно, решил его увидеть и послушать.
Лекцию Антонио в Европейском университете я посетить не смог — работал. Но на следующий день Негри читал лекцию в веган-клубе. Странно видеть в этом месте человека, обвинявшегося в идеологическом обосновании терроризма, но делать было нечего — пришлось идти в веган-клуб. И я не пожалел!
Негри сейчас 80 лет. Но сколько в этом человеке энергии! Меня полуторачасовая лекция выматывает не меньше, чем часовая пробежка. Негри говорил два с половиной часа! О чём? О многом. О рабочем классе, конце индустриализма, временной работе, новой эксплуатации, мультитюде, семье и патриархате, росте популярности крайне правых и исчезновении левых.
Его рассуждения о рабочем классе просты. Раньше, ещё 50 лет назад, рабочий класс занимал очень значимое место в обществе. Антонио рассказал, что он 20 лет отработал, в 60-70-е годы, на заводе «Фиат» в Турине: «В целом в этом производстве было занято до 70 тысяч. И эта работа — на конвейере — не приносила радости». Именно в те годы Антонио, кстати говоря, подключился к разработке теории операизма (от operaio — рабочий, прямого перевода на русский названия этой теории нет). Операисты считали, что общество неотчужденного, свободного труда невозможно создать, сохраняя индустриальный конвейер (фордизма). Операисты боролись за создание зон рабочей автономии, порой — буквально, захватывая пустующие здания и устраивая в них «рабочие театры».
В 60-70-е годы, рассказывал Негри в веган-клубе, область Венето на Севере Италии была вся покрыта заводами и фабриками. И всеобщая забастовка полностью останавливала жизнь в этом регионе, так как к забастовщикам присоединялись их семьи в деревнях, друзья, занятые в других отраслях. Сегодня всё иначе. За 40 лет европейский мир сильно изменился — мы живём в постфордистском обществе, где граница между работой и свободным временем полностью размыта. Рабочий день охватывает 24 часа в сутки. Буквально тоже самое писал Эрнст Юнгер в книге «Рабочий. Господство и гештальт». Однако не надо спешить, зачисляя Негри в число продолжателей Юнгера. Кое-какие переклички концепции Негри с консервативно революционной мыслью мы находим, но Негри делает другие выводы.
Общество полностью поглощено командной системой капиталистической корпорации, доминирует финансовый капитал. Происходит реорганизация труда на глобальном уровне. Прибыль теперь извлекается из нематериального труда на «общественной фабрике». В такой ситуации учредительной властью становятся деньги. Деньги — это форма, в которой конституируется мощь социальных отношений новой эпохи. А единственной формой труда становится труд в капиталистическом понимании, то есть любой труд — это товар.
Изменения в производстве не могли не отразиться на общественной жизни и жизни каждого конкретного человека. При нематериальном труде «производство переходит границы экономики в традиционном понимании и напрямую затрагивает культуру, общество и политику. В этом смысле производятся не просто товары в вещественном смысле, а социальные взаимоотношения и жизненные формы как таковые».
Если во времена молодого Маркса рабочий находил себя, чувствовал самим собой, «только при выполнении своих животных функций — при еде, питье, в половом акте», то теперь, замечает Негри, «капитализмом эксплуатируется сугубо личное, интимное, или, говоря теологическим языком, сама душа человека: жизнь как таковая становится производственным процессом биополитического труда». Проще говоря, если старый капитализм эксплуатировал мышцы, тело рабочего, то сейчас высасывает не столько наши физические силы, сколько наши мозги, забирает наши эмоции.
Что касается самого рабочего класса (classe operaio), то он в связи с изменением структуры производства размывается в общей массе трудящихся (lavaratori). Классический классовый антагонизм — пролетариат против буржуазии, остался в прошлом, утверждает Негри. Негри считает, что современный пролетариат включает в себя не только рабочий класс, но и «всех тех, кто находится в подчиненном положении, подвергается эксплуатации и трудится под властью капитала».
Получается, что глобальной неолиберальной системе (её Негри называет Империей) противостоит народ в целом, который распадается на различные ущемляемые группы, которые составляют мультитюд (множество). И здесь происходит пересечение концепции Негри с традицией консервативной революции, например, с подходом Ханса Фрайера. Товарищ Антонио, конечно, очень далёк от идей консервативной революции. Однако он не скрывает, что его взгляды на институт государства сформировались в частности на основе концепции правого немецкого мыслителя Карла Шмитта. Хотя на кого только не оказал влияние Шмитт! И на Вальтера Беньямина, и на Юргена Хабермаса, и на Жака Деррида, и даже на Славоя Жижека, не говоря об Ханне Арендт. Однако если Фрайер считает, что орудием народной революции станет государство, то Негри надеется на сети мультитюда.
По Негри, народ и множество — далеко не одно и то же. Народ репрезентирует единство, множества находятся вне репрезентации; народ образует социальное тело, а множество — скорее «плоть жизни», её могущество. Массы традиционно, начиная с Локка и Гоббса, а то с самого Платона, описываются как иррациональные силы, подверженные манипуляциям. Множества же это — активный, организованный социальный агент. Понятие множества устраняет шантаж «страха масс», «тирании большинства», с помощью которого нас принуждают к принятию рабства. «В противоположность этому теория множества требует, чтобы субъекты говорили от своего имени», — уточняет Негри.
«Нет такой личности, которая не конституировалась бы во множестве, — читаем мы в книге «Множество. Война и демократия в эпоху империи», написанной Антонио Негри в соавторстве с Майклом Хардтом. — Нет коммуникации, которая не имела бы всеобщего характера, поддерживающего и приводящего её в действие. Нет такого производства, которое не было бы одновременно сотрудничеством, основанном на общности. При таком биополитическом устройстве множества пересекаются с другими множествами, и из тысяч точек пересечения, из тысяч корней, соединяющих множественные производства, из тысяч отражений, рождающихся в каждой личности, неизбежно восстанет жизнь множества. Множество представляет собой разрозненный набор личностей, порождающих общую жизнь; это своего рода социальная плоть, организующая саму себя в качестве нового общественного тела».
Негри обозначает множество французским словом «мультитюд» (multitude), а не «кантитэ» (quantité). Показательно, что с французского «мультитюд» переводится не только как «множество», но и как «масса», «толпа». И сдаётся мне, что за этим стоит нечто большее, чем столь любимая романскими авторами игра слов. Множество определяется Негри с точки зрения спинозианской «мощи» (potentia): это пробуждающийся в эпоху постмодерна «революционный монстр». «Сегодня нам нужны новые гиганты и новые монстры, — провозглашает Негри, — которые могут соединить природу и историю, труд и политику, искусство и изобретение, чтобы показать новые силы, данные человеку с появлением всеобщего интеллекта, гегемонии нематериального труда, показать новые абстрактные энергии и практики множеств». «Я омыл своё платье в Сене, скрестив свой операистский марксизм с французской постструктуралистской перспективой», — признался Негри в беседе с Данило Золо.
Какая конкретика кроется за этими весьма абстрактными рассуждениями? Концепцию Негри жёстко раскритиковал российский марксист Борис Кагарлицкий: «Борьба с Империей сводится к сопротивлению, к “бытию-против”. Это не программа, не идеология, а образ жизни. Который, кстати, может прекрасно вписываться в буржуазную реальность, не преобразуя, а дополняя её — вместе с майками с портретами Че Гевары, радикальными бестселлерами и другими символами протеста, рыночный спрос на которые возрастает тем больше, чем меньше остаётся желающих покупать идеи неолиберализма».
В веган-клубе Негри, естественно, тоже задали этот вопрос — что он понимает под сопротивлением мультитюда. Старик Антонио свои ответом меня не порадовал. Не столько потому, что я не согласен с этой точкой зрения, сколько потому, что она — донельзя банальна: «Это различные дискриминируемые группы: гомосексуалы, женщины, молодёжь, иммигранты, временные работники (прекаритет — от ит. precariato — временная работа)… Словом, все те, кто в 90-е и начале 2000-х был представлен в альтерглобалистском движении. Как говорили в моё детство, когда кто-то после долгой подготовки выдавал незначительный результат: разбег на рубль — удар на копейку. Стоило так объёмно мудрствовать на тему мультитюда, чтобы в итоге прийти к таким незначительным выводам в практической плоскости?
Или Негри придал политкорректный вид своим идеям 70-х годов? «Мы не есть организованная группа или партия, но скорее революционная сфера, которая стихийно образуется в гетто больших городов, среди люмпен-пролетариев, женщин, маргиналов», — заявлял он, будучи одним из лидеров и идеологом «Рабочей автономии».
Я был бы очень огорчён тем, что услышал, если бы старый революционер Негри не сделал несколько важных оговорок. Когда его спросили, как он оценивает события на Украине, он ответил: как проявление сопротивления мультитюда. А он не может не знать, что кто задавал тон в украинском мультитюде: те, кем пугает российского обывателя кремлёвская пропаганда — различные «национально свидомые» группы. Если Негри допускает в мультитюд национальные группы коренного населения той или иной страны, значит он, может быть, сам того не желая, сближается с новой правой идеей о «едином фронте идентичностей», выстраиваемом народами для борьбы с космополитическим неолиберализмом.
Я спросил Антонио, как он объясняет рост популярности среди европейской молодёжи новых правых движений. С его точки зрения этот рост наблюдается потому, что левые в Европе прекратили своё существование. Это произошло из-за того, что традиционная база левых — традиционный рабочий класс — растворилась. Левые стали, по сути, либеральными правыми. И поэтому протестные настроения всё чаще приобретают крайне правый оттенок.
Не будем забывать, где проходила встреча. Естественно, в веган-клубе Негри слушали наши доморощенные радикальные феминистски и ЛГБТ-активисты. Они атаковали Антонио вопросами о патриархате: считает ли он, что капитализм основан на патриархате (каждый раз, когда я слышу этот вопрос, мне кажется, что я попадаю в XIX век), и что нужно сделать, чтобы разрушить семью. Конечно, Негри отдал дань новым левым рассуждениям о патриархате и о квире, призванном его разрушить. Однако он тут же оговорился, что в мире, в котором всё подчинено логике наживы, семья — это не только патриархальный институт, но и место, где человек пытается найти тепло и понимание. И в этом смысле семья — тоже часть мультитюда. А чтобы вырвать детей из-под родительской власти, каждый ребёнок должен быть обеспечен рентой в размере две с половиной тысячи евро в месяц.
Идеи Негри, с одной стороны, сложны для понимания, а с другой, в сухом остатке, просты. Как и все мыслители, он доводит до крайности некоторые свои идеи, например, о смерти рабочего класса. Пока мы ездим на машинах и поездах, летаем на самолётах, а срам прикрываем не банкнотами, а одеждой, да и банкноты не растут на деревьях, а печатаются на станке, едим продукты, произведённые промышленным способом, говорить о смерти традиционного рабочего класса не приходится. Но Негри абсолютно прав, настаивая на тезисе о всепоглощающей эксплуатации. Никогда власть денег над человеком не была сильна так, как сейчас — в эпоху всеобщего кредитования.
Я сфотографировался с Антонио на память. Мультитюд от Негри — это, конечно, интересно. Но для меня Антонио навсегда останется тем интеллектуалом, который превращал мысль в действие, когда над Италией нависали свинцовые тучи. Созданная им операистская организация «Рабочая мощь (власть)» (“Potere operaio”), которая после слияния с «Группой Грамши» взяла название «Рабочая автономия», будоражила итальянские города все 70-е годы. Если Режи Дебре предпочитает больше не вспоминать о революции и герилье, то Негри только о революции и говорит. «Это счастье — быть коммунистом», — заявляет Антонио. Я бы его перефразировал: это счастье — прожить жизнь, как Негри.
