Что такое консерватизм

Михаэль ДОРФМАН

За всеми идеологическими изысками главное в консерватизме – это реакция на демократические изменения, на улучшение общественных условий жизни и труда людей. Все, что мы имеем – восьмичасовой рабочий день, пятидневная рабочая неделя, ежегодный отпуск, больничные и пенсионные выплаты, защита потребителя и охрана среды обитания, – достигнуто в борьбе с консервативной реакцией. Теперь, когда борьба вновь выплескивается на наши улицы, пора понять, что такое консерватизм.

«Я крайне обеспокоен сбродом, оккупировавшим Уолл-стрит и другие города по всей стране», – заявил глава республиканского сенатского меньшинства, толкач интересов Уолл-стрита Эрик Кантор. «Я считаю это опасной классовой войной», – признался своей аудитории во Флориде вероятный кандидат на президентских выборах от Республиканской партии Митт Ромни.

Консерватизм снял маску. Закончилось «утро над Америкой» времён Рональда Рейгана и Маргарет Тэтчер. Ушли в прошлое изыски консервативных политтехнологов былых времён, вроде рейгановского «солнечного консерватизма», «тысячи светлых точек» 1980-х или «благотворительного консерватизма» 1990-х. Консерватизм снова заговорил своим голосом, и это голос реакции. Снова достают из схронов тёмные пугачи «классовой войны».

«Классовая война» – тоже изобретение американских политтехнологов. Так тенденциозно перевели «классовую борьбу» из «Капитала» Карла Маркса. Это из той же обоймы, что и «холодная война», «война с наркотиками» или грозящая поглотить остатки американской демократии «глобальная война с террором». Впрочем, либералы тоже не гнушаются «классовой войной». «Да, я воин, – демагогически заявил президент Барак Обама, – если считать мою борьбу за сохранение пособий по безработице классовой войной».

Правые чётко знают одну вещь

Знаменитая метафора Исайи Берлина «Лиса знает множество вещей. Ёж знает одну вещь, но знает её хорошо». В молодости я эмигрировал из «левого» СССР, и считал, что моё естественное место справа. У правых всё было вроде бы правильно, только откровенно скучно. Правые не знали многих вещей, но чётко знали одну вещь – кто их враг, против кого они будут дружить. Через это определяли и себя. У левых кипели споры, бурлило множество идей. У правых спорили лишь об одном, у кого правей только стенка. Ещё до того, как я узнал высказывание известного теоретика консерватизма Вильяма Бакли «Консерватизм – это новый радикализм», я понял правоту Говарда Фаста о том, что в 20 лет хорошо быть радикалом, но в 30-40 – это уже свидетельствует о серьёзном дефекте в способности учиться. Говард Фаст, с которым мне посчастливилось встречаться, имел ввиду догматический советский коммунизм, однако его наблюдение верно для любого консерватизма –– религиозного, национального, социального, экономического.

Десятилетия солнечных картинок, проникновенные речи Рейгана или популистские спектакли «Чайной партии» так увлекли народ, что стал забываться истинный смысл консерватизма. Консерватизм – это реакция на демократические процессы снизу, на народные движения (вроде «Захвати Уолл-стрит»), изменяющие общественную систему, перераспределяющие власть и ресурсы от тех, у кого слишком много, к тем, у кого не так уж много. И чем сильней становится в мире протест против господствующих элит, тем больше реакция возвращается к своему истинному виду. Понимание консерватизма даёт нам и понимание того, почему и как реагируют властвующие элиты на движение протеста в России, Арабскую весну, европейских индигнатов  или «Захвати Уолл-стрит».

Двигатели современной истории

Новая история человечества отмечена тем, что находившиеся в подчинении люди выступали против власти своих начальников. Люди объединялись для достижения различных целей: земельной реформы, отмены рабовладения и крепостного права, для борьбы за социализм и освобождение женщин… Люди выдвигали различные лозунги – свобода, равенство, демократия, революция. Практически, во всех случаях, начальники сопротивлялись им. Марш и демарш демократии является одним из основных двигателей современной политической истории.

Другой двигатель истории – идеи, движения и лозунги того, что принято называть консерватизмом. Политический теоретик Кори Робин, определяет консерватизм, как «ощущения тех, кто обладает властью и господством, их размышления и разработка теории власти, попытки устранить угрозу своему господству и попытки отыграться, отобрать власть обратно». Книги Кори Робина «Реакционное сознание: Американский консерватизм от Эдмунда Берке до Сары Пейлин» и «Страх: История политических идей» – ценные теоретические работы, помогающие понять природу современного консерватизма.

Несмотря на весьма реальные различия между собой, рабочие на фабрике, чиновники в офисе, крестьяне в помещичьей усадьбе, рабы на плантации, даже жёны в браке, имеют то общее, что они вынуждены жить, работать в условиях неравноправия. Все они подчиняются и выполняют требования своих руководителей и мастеров, мужей и господ. Порой здесь вроде бы присутствует свободный контракт – рабочее соглашение с работодателями, жён с мужьями, но и в случае контрактов редко все расписано по пунктам. Никакой договор не в состоянии учесть все болевые точки, ежедневные обиды и постоянное угнетение на работе или браке. На всём протяжении западной истории, свобода контракта, по сути, служила инструментом непредвиденных принуждений и ограничений. Рабочие и брачные контракты неизменно толковались судами так, чтобы поддержать неписаные правила, увековечивающие подчинённое положение. Жёны и рабочие молчаливо соглашались, часто даже не зная о том, что бывает иначе.

Например, до 1980 года почти в любом штате США существовало законное право мужа изнасиловать свою жену. Подобные обычаи существовали и порой до сих пор существуют повсюду. Однако в отличие от домостроя, шарии или галахи, британское право позаботилось подвести юридическое «обоснование» изнасилования. В трактате 1736 года британский законник Метью Хейл определяет, что когда женщина выходит замуж, она неявно соглашается «отдать себя в этом виде [сексуально] мужу». Молчаливое согласие женщина уже не может отменить в течение всего срока их брачного союза. Однажды сказав «да», женщина уже никогда не может сказать «нет». Ещё совсем недавно, в 1957 году, в нормативных правовых документах в США можно найти, что «мужчина не совершает изнасилования, если совершил половой акт со своей законной женой, даже если он делает это с помощью силы и против её воли». Феминистки пытались фиксировать в брачном договоре требования согласия женщины на занятие сексом. Однако судьи были связаны общим пониманием того, что необходимо игнорировать или обойти подобные пункты. Неявное согласие на произвол являлось неотъемлемой частью контракта, который ни одна из сторон не может изменить. Женщины были обречены на сексуальное рабство у своих мужей. Аналогичная ситуация неравноправия складывается и на рабочем месте.

Кровавые воскресенья неизбежны?

Утром в воскресенье, девятого января 1905 года в Санкт-Петербурге вышло шествие бастовавших рабочих во главе со священником Георгием Гапоном. Люди с императорскими флагами, иконами и хоругвями направлялись к Зимнему дворцу в попытке наладить диалог с властью. Несколько чиновников царских спецслужб поддерживали шествие. Требования рабочих были минимальными и лояльными. Однако власть приказала открыть огонь по народу. «Кровавое воскресенье» во многом направило события русской революции 1905 года и приблизило великую русскую революцию 1917-го.

Рабочих нетрудно было выслушать, а их требования частично удовлетворить, и снизить революционный накал в столице. Консервативных деятелей империи не пугали требования рабочих. Их возмутил сам факт, что рабочие посмели выйти с требованиями, перестали быть слугами и просителями и сами захотели стать стороной в контракте, посмели действовать от собственного имени. И это утверждение самостоятельности бывших субъектов подчинения пугает начальников больше, чем необходимость реформ. Консервативная реакция привела к краху Российской империи. Уроки забытые, а, может быть, и не усвоенные консерваторами разного вида и рода: «Они ничего не забыли и ничему не научились».

История американского рабочего движения тоже полна подобных историй. Среди документов американского рабочего движения – бесчисленное количество жалоб и претензий начальников и государственных должностных лиц на то, что профсоюзы являются независимыми и организуются сами собой. Эта самоорганизация пугала начальство, что всерьёз опасалось, что работодатели и государство окажутся лишними.

Во время волны стачек 1877 года бастующие рабочие железной дороги в Сент-Луисе сами наладили движение поездов. Власти опасались, что общественность может решить, что рабочие сами способны управлять железной дороги. Владельцы железнодорожной компании пытались остановить поезда. Они начали свою контрзабастовку, чтобы доказать, что без них ничего не будет и только начальники способны обеспечить движение поездов по расписанию.

Во время всеобщей забастовки в Сиэтле в 1919 году рабочие сами наладили основные государственные службы в городе, в том числе охрану правопорядка. Организованные анархистами и социалистами рабочие дружины оказались куда более успешными, чем коррумпированная городская полиция. Мэр города испугался не столько самой забастовки, сколько способности забастовщиков организоваться и ограничить насилие и безвластие в городе. Эта способность и представляла, по его словам, наибольшую угрозу для установленного в городе режима. Он писал: «Так называемая забастовка солидарности в Сиэтле была попыткой революции.<…>Правда, не было артиллерийской стрельбы, не было никаких бомб, никаких убийств. Революция, повторяю, не нуждается в насилии. Всеобщая забастовка, как это происходит в Сиэтле, сама по себе оружие революции, тем более опасное, потому что тихое … она выводит власть из игры».

Консерватизм и есть идеологическое оформление этой враждебности против самоорганизации подчинённых классов. Консерватизм обеспечивает наиболее последовательную и глубокую идеологическую аргументацию, почему низшим не должно позволять осуществлять свою независимую волю, тем более управлять собой и влиять на государственное устройство. Подчинение и повиновение – это их первейшие обязанности. Организация подчиненных является неотъемлемой и исключительной прерогативой элит.

Извращение природы вещей

Провозвестник современного консерватизма Эдмунд Берк определил главную угрозу Великой французской революции не в экспроприации имущества или взрыве насилия, но «искажение порядка подчинения и почитания… Левеллеры (стремящиеся к равенству, уравнители) лишь извращают естественный порядок вещей». Берк писал: «Занятия цирюльника или свечника не может быть делом чести для любого человека, не говоря уже о ряде других, ещё более рабских занятиях. Такие люди не должны страдать от угнетения со стороны государства. Государство же будет страдать от угнетения, если такие люди индивидуально или коллективно допускаются к правлению».

Берк допускал, что низшие классы имеют определённые права на плоды своего труда, на наследование, на образование и многое другое. Одно право он отказывался им уступить – «долю во власти, авторитете и вождении». Иначе они могли бы вообразить, что им положено участвовать в управлении государством.

Одна из причин того, почему самоорганизация масс так сильно раздражает воображение консерваторов в том, что такая самоорганизация отражается в их личной и домашней сфере отношений. Каждый большой политический взрыв, от взятия Бастилии до Арабской весны, от Русской революции до «Захвати Уолл-стрит» влияет и на то, кто будет заправлять в семье, на рабочем месте и в деловой сфере. Политики, политологи и политтехнологи могут вести разговоры о конституции и власти закона, о естественных правах и унаследованных привилегиях. Однако реальным предметом их забот всегда является личная власть.

После демонстраций и стычек на улицах или дебатов в парламенте служанка будет дерзить своей хозяйке, а рабочий перестанет слушаться своего начальника. Именно поэтому политические и философские споры не только о семье, но и о государстве всеобщего благосостояния, гражданских правах и многое другое может вызывать столько эмоциональной вражды и ненависти. Ведь это все касается самых интимных отношений к власти и силе. «Секрет сопротивления равенству женщины в государстве в том, – писала американская активистка борьбы за избирательные права женщин Элизабет Кэди Стантон, – что мужчины не готовы признать это равенство у себя дома».

«Когда консерватор смотрит на демократическое движение снизу, –пишет Кори Робин, – он видит страшное нарушение властных отношений в частной жизни». «Реальная цель Великой французской революции, – заявил Берк в речи в британском парламенте в 1790 году, – это разрыв всех естественных и гражданских связей, которые регулируют и держат вместе общество, разрыв цепочки подчинения; поднять солдат против офицеров, клерков против хозяев; торговцев против клиентов; ремесленников против своих работодателей; арендаторов против своих помещиков; духовенство против своих епископов; детей против родителей». Никакая общественная добродетель якобинцев не стоит ничего, если она сопровождалась насилием в частной жизни, заявил Берк в конце своей жизни.

Консервативная реакция всегда и всячески старалась остановить общественный прогресс, препятствовала любым изменениям. Однако, если приходилось что-то уступить, то уступки в общественной сфере происходили куда легче, чем в частной. Если консерваторам пришлось допустить, чтобы мужчины и женщины стали равноправными гражданами демократического общества, они заботились, чтобы феодализм все еще царил в семье, на заводе и в поле.

Разумеется, в основе консервативной реакции лежит не только «брачный крик марала в лесу», тупая защита своих и чужих привилегий. Есть здесь и романтизм убеждения, что такой мир равенства и равных всеобщих прав и возможностей будет тупым и скучным, что «чумазый играть не может! Это механика! Чумазый этого делать не может! Не может!»

Именно это ощущение связи между совершенством и властью держит вместе странную и неестественную охранительную коалицию – государственников с их видением лидера-вождя, указывающего правильный путь стране и миру; капиталистов с их видением абсолютной власти над своими рабочими; рабочих с их видением своей отцовской роли главы и абсолютного хозяина в своём доме и в своей семье. Страх потерять свою «естественную» власть оказывается у угнетённого и подчинённого сильней собственных экономических интересов. Все они готовы подписаться под кредо XIX века: «Подчинение истинному превосходству – это самая важная из всех добродетелей, добродетель абсолютно необходимая для достижения чего-либо великого и прочного».

Мнимая народность

В левых и либеральных кругах царит уверенность, что якобы лишь они являются носителями рациональных идей, в то время как консерватизм является уделом иррациональных эмоций и сантиментов. Здесь уверены, что защита власти и привилегий  лишена интеллектуального блеска и вообще идей, а правая политика – это тупое и корыстолюбивое быдло. Томас Пейн называл контрреволюцию «стиранием знания», булгаковский персонаж сравнил контрреволюцию с театром, мол, сплошная болтовня, Ленин назвал контрреволюцию гидрой, а Лайонел Триллинг называл набором жестов, призванных затемнить отсутствие идей.

Сами консерваторы молча соглашаются со всем этим. Из соображений чистоты и глубины консервативной идеи иные консерваторы отказываются от интеллектуальности консерватизма. В их понимании это и есть признак народности (той самой, которая вместе с самодержавием и православием) требует не понимания, а веры. Простонародное облачение и обёртка неискушенности издавна являются  излюбленным приёмом консервативных политиков и теоретиков. Однако нет ничего более далёкого от народности, чем славянофильство, исламский или американский консерватизм, хоть в джинсах, хоть в кепке или галабее.

Для многих слово «реакция» ассоциируется с тупым хватанием за власть и привилегии. Однако общественная реакция меньше всего является рефлексом. Реакция – это продуманная и принципиальная позиция, исходящая из веры, что одни заслуживают право управлять другими. Лишь затем изыскиваются ответы на давление снизу и различные вызовы. Искать ответы порой является нелегкой и даже непосильной задачей. Непросто объяснить, почему совершенная и врождённая суверенная властная вертикаль вообще может испытывать какие-то вызовы и давление. Если власть оптимальна, а привилегии – естественные, то как вообще может возникнуть вызов и кто-нибудь вообще может говорить о непригодности системы?

Никакие пропагандистские приёмы справа или презрительная полемика слева не способны скрыть факта, что консерватизм – это хорошо продуманный идеологический дизайн, подогнанный для целей правой политтехнологии и практической политики. В этот дизайн вкладывалось и вкладывается много ума и таланта совсем не глупых, а порой и выдающихся людей.

В интереснейшей книге о религии Древнего Востока «Накануне философии» Генри Франкфорта замечательно описано, с каким ужасом египтяне воспринимали общественные изменения и малейшие отступления от заведенного жизненного цикла. Они видели в них наступление запредельного царства хаоса. С тех пор поколения консервативных мыслителей боролись с тем, как защитить идею верховенства и порядка в мире, где все течёт и меняется.

С того момента, как консерватизм появился на сцене в качестве интеллектуального движения, он был вынужден бороться против распада античных и средневековых моделей упорядоченной вселенной, в которой постоянные иерархии власти отражают вечную структуру космоса. Последовательный крах старых режимов для мыслящего человека невозможно объяснить только слабостью и некомпетентностью их лидеров. Общественное развитие вскрывает страшную для консерватора правду об отсутствии дизайна в мире. Реконструкция старого режима в условиях снижения веры в нерушимость иерархии оказалось трудным делом, а ещё больше – трудным интеллектуальным вызовом. Не удивительно, что консерватизм также произвёл некоторые из наиболее замечательных произведений современной мысли.

Реальный смех против утопического счастья

Нет смысла отрицать интеллектуальный блеск и немалое обаяние консерватизма, особенно, если речь идёт о таких мыслителях, как Константин Леонтьев или Редьярд Киплинг, Юлиус Эвола или Луи-Фердинанд Селин (список можно продолжать очень долго). Вместе с тем, опасным заблуждением будет игнорировать реакционную и вторичную суть консерватизма. Реакционное здесь в прямом смысле и безо всякого подвоха – от слова реакция. Собственно, консерватизм никогда и не скрывал своей реакционности. Берк и его единомышленники утверждали,  что «были встревожены отблеском» Французской революции».

Очень популярный и влиятельный в консервативных кругах Рассел Кирк говорил, что консерватизм является «системой идей», которая «поддерживала людей … в их сопротивлении радикальным теориям и социальным преобразованиям». Консерватизм последовательно утверждал, что он является системой идей и знаний, выработанных в ответ левым. Иногда утверждение реакционности было ещё более откровенным. Лорд Солсбери, трижды премьер-министр Великобритании, написал в 1859 году, что «враждебность по отношению к радикализму, последовательная непримиримость является существенным определением консерватизма».

В классической работе «Консервативное интеллектуальное движение в Америке после 1945 года» Джордж Нэш определяет консерватизм как «сопротивление определённым силам, преобладающим среди революционной подрывной левой, против того, что, как консерваторы верят, стоит лелеять, защищать, и, возможно, умирать за это». Влиятельный консервативный политолог Харви Мэнсфилд пишет: «Я понимаю консерватизм, как реакцию на либерализм. Это не позиция, которую человек занимает с самого начала, но только тогда, когда кто-то угрожает людям, когда хотят забрать или нанести вред вещам, которые заслуживают того, чтобы их охранять».

Вражду к левым и либеральным идеям закладывают уже в саму постановку вопроса. Вот знаменитое эссе Майкла Окшота «О том, как быть консерватором»: «Быть консерватором, значит, предпочитать знакомое незнакомому, испробованное неиспоробованному, факты таинственности, ограниченное, но реальное возможному, ограниченное – беспредельному, близкое далёкому, достаточное изобильному, удобное совершенному, реальный смех утопическому счастью».

Непонятно здесь не только, почему нельзя одновременно любить и ближнее и дальнее, наслаждаться и смехом и счастьем. Непонятна и логика иерархии предпочтений Окшота. Зато хорошо понятно, что вся конструкция выбора строится не на противоположностях, а на взаимно отрицающих понятиях. В результате получается, что отрицание это может быть следствием разных сил, но стоят за ними обязательно левые. «Маркс и Энгельс являются колоссальными политическими рационалистами, – заключает Окшот. – Ничего не может сравниться с их абстрактными утопиями».

Для консерватизма важно отделить себя от традиционализма. Видный теоретик консерватизма Карл Маннхейм заявлял, что отличие от традиционализма – универсальной и «вегетативной» привязанности к вещам «как они есть» – консерватизм представляет собой активное действие, преднамеренное, сознательное усилие, чтобы сохранить или восстановить «те формы опыта, которых уже не осталось в аутентичной форме». «Консерватизм становится сознательным и рефлексивным, когда на сцене возникают другие способы жизни и мысли, и на их фоне консерватизм вынужден взять в руки оружие в идеологической борьбе».

Всё это больше похоже на радикальный фундаментализм, чем на «старый и добрый» консерватизм, однако фундаментализм из разряда понятий, которые «бывают только у них». Консерватизм же – понятие респектабельное и в мире есть множество людей, с гордостью зовущих себя консерваторами. Да и «старый и добрый» лишь в том смысле, в каком Англия – старая и добрая, Израиль – вечный, а Русь – святая.

Традиционалисты сосредоточены на объектах, которые само собой разумеются. Консерватор не согласен так жить, – утверждает Маннхейм. Консерватор борется против попыток изменения вещей, за то, чтобы всё оставалось таким, как есть, а ещё чаще – за то, каким порядок вещей должен был бы быть. Если консерватор надеется сохранить свои вещи и привилегии, он должен подняться на открытую борьбу за них. Он должен говорить о них на понятном языке политики. Проблема в том, что когда объекты вводятся в политику, они перестают быть предметом жизненного опыта, но превращаются в идеологию. Приходится создавать пропагандистскую обертку «утраченного», а это уже радикальная, (контр)революционная программа, оформленная как попытка реконструкции и восстановления.

Для защиты режима его надо сломать

Защищая режим иерархии, консерватизм зачастую приходит к тому, что сам режим нуждается в капитальном ремонте и его надо сломать. «Если мы хотим, чтобы вещи оставались, как есть, – заявил как-то Джузеппе Лампедуза, – то их придется менять». Уже у Берка есть идея, что основной закон природы – это то, что вещи меняются. Вслед за Берком консерваторы любят повторять, что есть изменения позитивные, естественные, постепенные, эволюционные и адаптивные, а бывают противоестественные, революционные, сметающие всё на своём пути.

На практике такое различие стирается довольно легко. В имперской Германии консервативные власти не устраивали «Кровавого воскресенья». Наоборот, Бисмарк был внимательным читателем Карла Маркса и сам повёл Германию по пути создания государства общественного благосостояния, которое до сих пор существует. Сменовеховцы приветствовали Советскую власть, исходя из тех же консервативных соображений, исходя из которых  «Русский общевоинский союз» во главе с бароном Петром Врангелем боролись с нею. Часть немецких консерваторов с энтузиазмом приняла нацизм, а другая (правда, куда меньшая) боролась с ним и устраивала заговоры против Гитлера. Консерваторы в США раскололись по отношению к Новой политике Франклина Рузвельта. Один из столпов британского консерватизма лорд Герберт Карнарвон писал по поводу принимавшейся двадцать лет избирательной реформы в Британии: «Может быть, это хорошо, может быть, – плохо, но это революция».

Сегодня консерваторы смирились с некоторыми достижениями прогресса. Мало кто из них требует возвращения рабовладения в США или крепостного права в России. Немногие возражают и против всеобщего избирательного права, против которого раньше ломалось столько копей. Зато другие завоевания, такие как  как право рабочих на объединение в профсоюзы или свобода абортов, выводят их из себя. Консервативная охранительная и контрреволюционная программа куда шире и радикальней заявленных целей сохранения вещей, как они есть.

Считающий себя последователем Берка Рассел Кирк прямо говорит, что «консерватизм нуждается в поддержке с горячностью революционного мышления… и по правде говоря, мы должны взять себе внешние характеристики современных радикалов, должен бить в самый корень общества в надежде, что проснётся энергия старого дерева, наполовину задушенного подлеском современных страстей». Именно это имел ввиду Вильям Бакли, когда в книге «Человек и Бог и Йеле» объявил консерваторов новыми радикалами.

Самый ценный подарок

Причина резкой радикализации современного консерватизма лежит в самой реакционной сердцевине консервативной доктрины. Консерватизм – это не просто борьба правых против левых. Ключевое убеждение консерватизма, что независимо от того, какая партия у власти, какой режим в стране – левые всё равно рулят всем. У «левых» бывают разные обличья – либералов, масонов, плутократов, агентов Коминтерна, антисоветчиков, исламофашистов и т.п. Консерватизм живёт верой, что уже очень долго левые заправляют обществом. Счёт ведут по разному – от «новой политики» Рузвельта, от русской революции, от французской, от начала Реформации, а то и от пришествия христианства. Если консерваторы хотят сохранить свои ценности, то должны объявить войну против всей мировой культуры, как она есть. Дух воинствующей антикультуры пронизывает современный консерватизм. Динеш Д’Суза выразил эту идею максимально четко: «По определению, консерваторы стремятся сохранить смысл современного общества. Но… что делать, если существующее общество по своей природе враждебно консервативным убеждениям? Для консерваторов будет большой глупостью сохранять такую культуру. Наоборот, надо стремиться подорвать эту культуру, уничтожить её, вырвать с корнем. Это означает, что консерватором надо быть на философском уровне, но радикалом по темпераменту».

Несмотря на убеждённость большинства консерваторов, что левые правят миром, в последние 30 лет миром правили их единомышленники. Начиная с 80-х годов ХХ века американская свободно-рыночная модель корпоративного капитализма овладела миром. Фридрих Хайек метко определил, что политическая теория капитализма переживает застой в периоды могущества, зато прогрессирует, когда находится в обороне. Казавшийся раньше инакомыслием, сегодня консерватизм всё больше и больше приобретает черты казённой идеологии. Ведь даже если у власти находятся либеральные и социал-демократические партии, «единороссы» или исламисты, всё равно продолжает рулить свободно-рыночный консерватизм.

Появление движения «Захвати Уолл-стит», Арабской весны, протестов в России вызвало такую резкую, порой истерическую реакцию у консерваторов разного вида. Можно себе представить, какое идейное возрождение там произойдёт, когда движения протеста добьются успехов, лишая обанкротившиеся элиты их привилегий. Нынешний протест – это лучший подарок, который получает интеллектуальный консерватизм за последние полвека.