Страна отмечает двадцатилетие победы добра (Борис Ельцин и «демократические силы») над злом (ГКЧП как квинтэссенцией консервативной советской бюрократии). Впрочем, добро и зло в этой дихотомии легко меняется местами — всё зависит от личных предпочтений того или иного комментатора или непосредственного свидетеля событий. Воспоминания сыплются как из рога изобилия.
Телеканал «Культура» и вовсе подошёл к празднованию юбилея с невиданным размахом, устроив целую ретроспективу ключевых для перестройки программ, передач и фильмов. За неделю зритель увидит и знаменитое выступление Андрея Сахарова под аплодисменты депутатов первого Съезда народных депутатов и постмодернистскую провокацию Сергея Курехина «Ленин-гриб», а апофеозом всего станет показ соловьёвской «Ассы» с вечно живым Виктором Цоем, погибшим за год до ГКЧП.
Волей случая я, как и миллионы других жителей СССР, тоже являюсь свидетелем августовских дней 1991 года. Нет, я не строил баррикады вокруг Белого дома и не пытался остановить танки, входящие в Москву. В моём маленьком провинциальном волжском городе никаких танков или баррикад не было.
19 августа 1991 года был солнечным днём. У меня были каникулы и, как всякий школьник, я наслаждался последними летними денёчками. Помню, первые слова, которые я услышал тем утром, были слова отца: «У нас стране произошёл переворот!» Я не поверил сразу, подумал, что это какая-то шутка. Однако, включив телевизор, я обнаружил, что вместо кино или какой-нибудь программы показывают балет. Радио же не передавало ничего, кроме классической музыки. Это было странно. Обычно подобное изменение в сетке вещания означало, что умер генсек. Однажды, за несколько лет до этого, в день похорон одного из предшественников Михаила Горбачёва так же показывали балет и концерт классической музыки вместо любимой мной детской воскресной программы «Будильник». О том, что такое переворот, я тоже узнал благодаря советскому телевиденью. «Международная панорама» научила меня тому, что переворот, осуществляемый военными, — это плохо. ГКЧП окрестили путчистами, прировняв их к хунте Пиночета, которого в то время ещё не принято было восхвалять. Видимо, поэтому и я был на стороне «демократических сил».
Нет, конечно, я не разбирался во всех перипетиях политической борьбы того периода. Если честно, я не интересовался ею вообще. Политика была растворена в том воздухе, которым я дышал последние пять лет. Я слышал споры в очередях в магазине. Что-то читал в журнале «Огонёк». Даже во дворе среди ребят мы спорили о том, кто лучше — Ельцин или Горбачёв. Моя мама, как и многие в то время, поддерживала Ельцина. Впрочем, она не считала нужным выходить из КПСС, хотя солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ», опубликованный в одном из толстых литературных журналов, подорвал её веру в непогрешимость партии.
Впрочем, все эти страсти мало нарушили размеренную провинциальную жизнь. Люди продолжали заниматься своими повседневными делами. Никакого милицейского усиления или иных специальных мер безопасности в моём городке заметно не было. Большая политика творилась в Москве, остальная страна замерла в ожидание того, чья возьмёт!
Я не сомневался в победе тех, кто, как мы узнали из репортажей «Голоса Америки» или «Русской службы ВВС», выступил против «путчистов». Об этом я громко сообщил своей старшей сестре, пока мы с ней шли в огород. В нашей семье не было привычки «слушать голоса». Она посоветовала мне не особо распространяться на этот счёт. Я был искренне удивлен, так как не верил, что у нас в СССР возможно то, что происходило во время путчей в странах Латинской Америки.
Вечером мы всей семьёй смотрели программу «Время», где показывали выступление лидеров ГКЧП. Они совсем не походили на латиноамериканских путчистов. У одного из них тряслись руки. Словом, страха они не вызывали.
Все задавались вопросом, где Горбачёв? Почему он молчит? Версии множились. В конце концов, стало известно, что он содержится на даче в Форосе, что он жив, но до конца не было ясно — за ГКЧП он или против. Главным героем тех дней был, несомненно, Ельцин. Он был на пике своей популярности, и народ прощал ему всё, включая падение с моста по пьянке. Он был решителен, и у него не тряслись руки, как не тряслись они и в октябре 1993 года. Смелым, как известно, сопутствует удача.
Двадцать первого числа все карты ГКЧП были биты. В Москве народ ликовал, в моём городе какие-то люди (а может один человек?) написали на автовокзале: «Пуго — умер от испуга»! (Борис Пуго, участник ГКЧП, министр внутренних дел, застрелился после провала путча. – S.N.). Переворот закончился, силы добра победили (или напротив, проиграли).
В сентябре нам уже не надо было носить пионерские галстуки, проводить политинформацию или оставаться на слёт школьной дружины после уроков. Затем необязательной стала и школьная форма. Происходили вещи и похуже, когда рубль стал свободно конвертируемым и все сбережения нашей семьи обесценились. СССР ужался до размеров СНГ. Потом появились челноки, растворимый сок «Юппи», ваучеры, ещё один путч, реклама с подмигивающим мужиком, МММ, война в Чечне. Всё это было потом в другой стране и в другое время, а моё последнее советское лето закончилось в Августе 1991.
