Памяти Парижской коммуны посвящается
Окончание. Начало «Синяя блуза Франции», «Парижский взрыв»
Дмитрий ЖВАНИЯ, кандидат исторических наук
Предвестница нового общества
Из-за политической пестроты Парижской Коммуны её действия отличались последовательностью. Если бланкисты, как уже было сказано, ратовали за революционный террор типа якобинского, то прудонисты, в общей своей массе, не хотели выходить за рамки легальности. Но все группировки выступали за создание демократической социальной республики и расширение автономии (самоуправления) коммун (общин).
Вопреки предложениям прудонистов, Коммуна не замкнулась в рамках коммунального самоуправления; вопреки мечтам бакунистов, она не «отменила» государства, но и не стала использовать старый государственный аппарат, как того хотели якобинцы и отчасти бланкисты. В ходе обсуждений была выработана (не марксистами!) схема государства нового типа, основанного на всеобщем участии производителей в управлении обществом. Коммунары показали, как писал Маркс, что «рабочий класс не может просто овладеть готовой государственной машиной и пустить её в ход для собственных целей», так как «по мере того как прогресс современной промышленности развивал, расширял и углублял классовую противоположность между капиталом и трудом, государственная власть принимала всё более и более характер национальной власти капитала над трудом, общественной силы, организованной для социального порабощения, характер машины классового господства». В брошюре «Гражданская война во Франции» на примере эволюции французского государства Маркс показывает, как «ввиду угрожавшего восстания пролетариата объединившийся господствующий класс стал безжалостно и нагло пользоваться государственной властью как национальным орудием войны капитала против труда».
Коммуна спонтанно предложила новый революционный тип государства, которое было уже не государством в старом понимании. «Коммуна образовалась из избранных на основе всеобщего избирательного права по различным округам Парижа городских гласных, — объяснял Маркс. — Они были ответственны и в любое время сменяемы. Большинство их состояло, само собой разумеется, из рабочих или признанных представителей рабочего класса. Коммуна должна была быть не парламентарной, а работающей корпорацией, в одно и то же время законодательствующей и исполняющей законы. Полиция, до сих пор бывшая орудием центрального правительства, была немедленно лишена всех своих политических функций и превращена в ответственный орган Коммуны, сменяемый в любое время. То же самое — чиновники всех остальных отраслей управления. Начиная с членов коммуны, сверху донизу, общественная служба должна была исполняться за заработную плату рабочего. Всякие привилегии и выдачи денег на представительство высшим государственным чинам исчезли вместе с этими чинами. Общественные должности перестали быть частной собственностью ставленников центрального правительства. Не только городское управление, но и вся инициатива, принадлежавшая доселе государству, перешла к Коммуне». Маркс доказывает, что Коммуна «должна была служить образцом всем большим промышленным центрам Франции», и предполагает, что Коммуна «должна была стать политической формой даже самой маленькой деревни, и что постоянное войско должно быть заменено и в сельских округах народной милицией». На стороне Коммуны были профессиональные союзы, секции I Интернационала, революционные клубы, женские организации.
«Собрание делегатов, заседающих в главном городе округа, должно было заведовать общими делами всех сельских коммун каждого округа, а эти окружные собрания, в свою очередь, должны были посылать депутатов в национальную делегацию, заседающую в Париже; делегаты должны были строго придерживаться mandat imperatif (точной инструкции) своих избирателей и могли быть сменены во всякое время, — описывает Маркс коммунальный механизм. — Немногие, но очень важные функции, которые остались бы тогда ещё за центральным правительством, …должны были быть переданы коммунальным, то есть строго ответственным, чиновникам. Единство нации подлежало не уничтожению, а, напротив, организации посредством коммунального устройства».
Эта схема должна, по мысли Маркса, не только предотвратить бюрократизацию государства, превратить его в тотальное, то есть в такое государство, которое зиждется на всеобщей политической мобилизации населения, прежде всего – производителей. «Единство нации, — пишет Маркс, — должно было стать действительностью посредством уничтожения той государственной власти, которая выдавала себя за воплощение этого единства, но хотела быть независимой от нации, над ней стоящей». Если старый, угнетательский аппарат управления государством хранит свои тайны за семью печатями, то Коммуна постоянно публиковала отчёты о своей деятельности. «Нам не нужна пустая, дутая популярность, — заявляли коммунары в своём воззвании. — Мы будем отчитываться перед вами в своей работе и держать в курсе всех муниципальных дел. Мы будем до последнего вздоха держать знамя Коммуны, демократической и социальной».
Некоторые историки утверждают, что Коммуна якобы не помышляла ни о каком социализме, а просто пыталась осуществить идеалы Великой Французской революции. Но это неверно. Да, коммунары воспроизводили символы старой, Великой французской революции. Например, с марта 1871 года в Париже выходила газета «Пер Дюшен» — так называлась газета Жака Рене Эбера, радикального якобинца. Сама коммунальная форма правления укоренена во французской истории. Но это лишь показывает, что Парижская коммуна не была каким-то аномальным явлением, а вытекала из всей истории борьбы классов во Франции.
Члены Коммуны были про профессии мелкими чиновниками, журналистами, адвокатами и, конечно, рабочими. Их имена, в большинстве своём, ничего не говорили широкой общественности. Как писал позднее член коммуны Гюстав Лефрансе, «в ратуше заседало безымянное правительство, состоявшее почти исключительно из простых рабочих или мелких служащих, три четверти которых не были известны дальше их улицы или мастерской». В правительстве не было ни одного представителя господствующего класса.
Эта особенность Парижской Коммуны отмечалась в первом же её воззвании: «Безвестные пролетарии, о которых ещё вчера никто не знал, но чьи имена прогремят скоро на весь мир». И действительно, эти парижские рабочие, которые, как выразился Маркс, осмелились «штурмовать небо», приобрели стали не только известны во всём мире, но вписали свои имена в историю.
Выдающимся представителем рабочего класса в коммуне был, например, Луи Эжен Варлен. Он начал работать с 13-ти лет в переплётной мастерской. После тяжёлого рабочего дня Варлен находил время для учёбы. Нисколько не смущаясь, он сидел за одной партой с малыми детьми. Он посещал музеи, библиотеки Парижа, много читал, писал, размышлял и быстро пришёл к мысли о необходимости борьбы с режимом. Один из деятелей французского рабочего движения вспоминал о Варлене: «Он был высоким, слегка сутулым… густые отброшенные назад волосы открывали чудесный лоб. В чёрных живых глазах отражалась кротость, соединённая с энергией… В этих глазах горел такой огонь, что к ним тотчас приковывалось ваше внимание, и вы вскоре начинали чувствовать к нему уважение и привязанность».
О чрезвычайной популярности Варлена свидетельствовал тот факт, что в Коммуну он был избран одновременно в трёх округах. На Варлена, как члена финансовой и продовольственной комиссий, были возложены очень трудные обязанности: обеспечение продовольствием большого города, вопросы квартирной платы, городского бюджета; через его руки проходили колоссальные суммы. В то же время Варлен — этот безукоризненно честный человек — продолжал вести свой обычный скромный образ жизни. Они жил почти впроголодь, носил старую потрёпанную одежду. Подобно другим членам Коммуны, он отверг предложение о повышении жалованья, поддержав коммунара Эдуарда Моро, заявившего: «Безнравственно назначать самим себе какое-нибудь жалованье. Жили же мы до сих пор на 30 су. Проживём и дальше».
Во время подавления Коммуны, в дни «кровавой недели», Варлен неотлучно находился на передовых, организуя оборону города. Он сражался на последней баррикаде на улице Рампоно и не успел скрыться. Валена схватили версальцы. Перед расстрелом, как рассказывает очевидец, «целый час водили по крутым улицам Монмартра со скрученными назад руками, осыпая оскорблениями и издевательствами. Его курчавая голова со лбом мыслителя была рассечена саблями и превратилась в окровавленный кусок мяса. Кое-как добравшись до улицы Розье, он больше не мог идти. Его усадили, чтобы расстрелять. Уже тяжело раненный, он крикнул “Да здравствует Коммуна!”»
Членом Коммуны был рабочий-поэт Эжен Потье. Он сражался до конца на баррикадах, но ему удалось скрыться в одном из кварталов Монмартра. После расправы над Коммуной Тьер заявил: «С социализмом покончено навсегда!» Именно в эти дни Потье написал рабочий гимн, гимн международного социализма — «Интернационал».
Коммуна отделила школу от церкви, а церковь от государства. «Священники должны были вернуться к скромной жизни частных лиц, чтобы подобно их предшественникам-апостолам жить милостыней верующих», — отметил Маркс. Но это была задача буржуазной революции, не решённая буржуазией. Коммуна провозгласила принцип отмены постоянной армии и перехода к народной милиции. В знак борьбы с шовинизмом и милитаризмом в апреле коммунары низвергли Вандомскую колонну.
Коммунары верили, что их революция обновляет мир. Поэтому не удивительно, что в Коммуне принимали участие иностранные революционеры: венгр Лео Франкель, поляки Ярослав Домбровский и Валерий Врублевский, итальянцы, бельгийцы, русские Елизавета Дмитриева, Анна Корвин-Круковская (Жаклар), Пётр Лавров, Михаил Сажин. Елизавета Дмитриева была одним из лидеров Союза женщин для защиты Парижа и помощи раненым. В этом Союзе было 160 комитетов по 11 женщин в каждом.
Первая попытка
Несмотря на то, что коммунары хотели перестроить мир, их социально-экономическая политика отличалась робостью, чрезмерным уважением к частной собственности. Парижская Коммуна проявила, по словам Маркса, «священное благоговение» к богатствам Французского банка, в котором хранилось 3 млрд ценностей, из которых Коммуна с великим трудом получила всего 16 млн. Если не считать передачи в руки рабочих ассоциаций брошенных хозяевами предприятий (на основе последующего выкупа) и единичных случаев введения рабочего контроля над производством, Парижская коммуна не вмешивалась в функционирование экономики. Она лишь отменила ночной труд в пекарнях, запретила произвольные штрафы и вычеты из зарплаты, установила минимум зарплаты рабочим на казённых подрядах, отсрочила погашение квартирных недоимок.
«Коммуна 1871 года — первая попытка, — объяснял идеолог анархизма, русский революционер Пётр Кропоткин. — Рождённая на исходе войны, стиснутая двумя армиями, готовыми протянуть друг другу руки, чтобы раздавить народ, она не посмела вступить на путь экономической революции. Она не объявила себя открыто социальной коммуной, не решилась приступить к экспроприации капиталов, к организации труда» («Речи бунтовщика»).
Парижская Коммуна оказалась изолированной, попытки рабочих других городов (Лион, Марсель, Сент-Этьен, Лимож и др.) реализовать парижский сценарий были подавлены.
Коммунар-неоякобинец Ф.Ш.Гамбон, побывавший в провинции, доложил о своих впечатлениях на заседании Коммуны: «Повсюду Коммуну удалось раздавить лишь потому, что её члены не смогли принять решительных мер. В Марселе, в Лионе, в Сент-Этьене она наверняка устояла бы, если бы там действовали по-революционному; это должно послужить уроком Парижу».
Если бы командиры Национальной гвардии сразу организовали поход на Версаль, а не занялись организацией выборов в Коммуну, то они могли бы легко раздавить контрреволюционеров, силы буржуазии. Ведь у Тьера было тогда всего 25 тысяч солдат, а в Национальной гвардии насчитывалось более 200 тысяч штыков. (Маркс говорит о 300 тысяч бойцов). «Даже полицейских не только не обезоружили и не арестовали, как следовало бы сделать, а широко раскрыли перед ними ворота Парижа, чтобы они могли благополучно удалиться в Версаль», — сетовал Маркс.
Оказавшийся в Париже польский революционер Ярослав Домбровский напрасно убеждал коммунаров сразу после восстания 18 марта, что надо «сегодня же вечером атаковать Версаль, взять в плен правительство и Национальное собрание как не обладающее доверием страны». Это его предложение было поддержано немногими. «Вы близоруки, — убеждал Домбровский руководителей восстания, — вы видите не дальше, чем на два шага впереди себя… Раньше или позже, а бороться вам придётся, но тогда уже будет поздно». Тем не менее, ЦК Национальной гвардии заявил, что «изгнав правительство, изменившее гражданам», он считает свои полномочия исчерпанными и назначает выборы в Коммуну, которые состоялись 26 марта.
Один из решительных бойцов Эжен Шатлен отказывался от выдвижения его кандидатуры в Совет Коммуны, заявляя: «Граждане, я не рассматриваю победу 18 марта с тех же позиций, что и вы. Армии дали уйти из Парижа. Предателей из правительства национальной обороны не арестовали, когда вполне могли это сделать; Французский банк охраняют реакционные батальоны; и я не хочу нести ответственность ни за один из этих непоправимых фактов. В политике всякая ошибка есть преступление».
О чём говорит нерешительность ЦК? Наверное, о том, что ЦК не стал авангардом восстания, не предложил рабочим боевой революционной программы действий. Всё это показывает важность субъективного фактора революции. Если бы во главе восстания стояли социалисты, вооружённые боевой программой, всё могло сложиться иначе.
В итоге Коммуна потеряла численное превосходство в военной силе. Пруссаки по приказанию канцлера Отто фон Бисмарка, не желавшего победы революции во Франции, выпустил из плена несколько десятков тысяч французских солдат для разгрома Коммуны. Несмотря на то, что Парижская Коммуна стала прообразом диктатуры пролетариата, именно диктаторские функции она не хотела выполнять. «“Людей порядка” не только оставили в покое, — указывает Маркс, — но им дана была возможность объединиться и беспрепятственно захватить многие сильные позиции в самом Париже». Коммуна не стала закрывать буржуазные газеты. Нерешительные руководители Коммуны метались, по выражению Льва Троцкого, «между фикцией демократии и реальностью диктатуры». «Париж богатых буржуа и нищих пролетариев, как разносословная, политическая община, требовал во имя либеральных начал полной свободы слова, собраний, критики правительства и т.д., — анализировал народник Лавров. – Париж, совершивший революцию в пользу пролетариата и поставивший своей задачей осуществить эту революцию в учреждениях, Париж, как община эмансипированного пролетариата, требовал революционных, т.е. диктаториальных, мер относительно врагов нового строя».
Единственно, на что решилась Коммуна, так это взять в заложники 64 человек во главе с архиепископом Жоржем Дарбуа, чтобы версальцы не расстреливали пленных федератов (бойцов Коммуны). Коммунары предлагали обменять заложников на одного Бланки, но Тьер отказался это сделать. Как сказал Маркс, Тьер понимал, что, «освобождая Бланки, он даст Коммуне голову, архиепископ будет гораздо более полезен ему, когда будет трупом». Но коммунары не расстреливали заложников, пока версальцы 21 мая не ворвались в Париж в результате предательства и не начали зверски расправляться с коммунарами, даже с женщинами и детьми. Тогда Совет Коммуны принял решение расстрелять заложников во главе с архиепископом.
Путь к стене Пер-Лашез
Парижская Коммуна продержалась 72 дня. Из них 57 дней прошли в ожесточенных боях под стенами и на улицах Парижа. В этих боях коммунары проявили героизм и стойкость. 21 мая в результате предательства версальские войска вошли в Париж. Начались уличные бои. Коммунары, чтобы остановить продвижение врага, начали, отступая, поджигать дома. 28 мая, после 7-дневного сопротивления внутри города, во время которого выделился военными талантами польский эмигрант Валерий Врублевский, версальцы завладели последними баррикадами. Парижская Коммуна была потоплена в крови коммунаров. Избиение коммунаров организовали Адольф Тьер и генерал Гастон Галиффе. Всего буржуазные каратели расстреляли 25-30 тысяч коммунаров. Об этой цифре тоже не стоит забывать обличителям «кровавого коммунизма». Это в два раза больше, чем, по официальным, конечно, подсчётам, советская армия потеряла за 10 лет войны в Афганистане — очень жестокой войны. Пленных расстреливали у стены на кладбище Пер-Лашез. Только муниципалитет Парижа, по официальным данным, оплатил похороны 17 тысяч расстрелянных. Было арестовано 40 тысяч коммунаров (в 4 раза больше, чем после июньского восстания 1848 года). Из них 10 тысяч были приговорены к тюрьме и каторге в Новой Каледонии.
Кропоткин в Швейцарии познакомился с бывшими коммунарами, и те рассказали ему о гибели Коммуны. Один из коммунаров рассказал ему «про одного мальчика, которого версальцы собрались расстрелять. Перед смертью мальчик обратился к офицеру с просьбой позволить ему снести серебряные часы матери, жившей неподалёку. Тогда офицер из жалости дал разрешение, надеясь, вероятно, что мальчик не возвратится. Но через четверть часа маленький герой прибежал и, ставши у стены среди трупов, крикнул им: “Я готов”. Двенадцать пуль пресекли его молодую жизнь» («Речи бунтовщика»). Немецкие солдаты, сочувствуя французским рабочим, пропустили через свои позиции уцелевших коммунаров, дали им уйти. Если это не пример классового интернационализма, то что?
Коммуна просуществовала всего 72 дня. За это время она не провела ни одного собственно социалистического преобразования. Но она показала пример последовательной демократии. Она показала, что другой мир, мир без насилия, эксплуатации и угнетения, возможен. «Под именем Парижской Коммуны возникла новая идея, призванная стать исходным пунктом всех будущих революций», — утверждал Кропоткин, и с Петром Алексеевичем нельзя не согласиться.
